Читать онлайн под сенью девушек в цвету. Под сенью девушек в цвету

Под сенью девушек в цвету

НАСТРОЙКИ.

СОДЕРЖАНИЕ.

СОДЕРЖАНИЕ

Под сенью девушек в цвету

«Под сенью девушек в цвету» — вторая книга многотомного романа Марселя Пруста (1871-1922) «В поисках утраченного времени», в котором он обобщил опыт своей жизни, нарисовал картину, вмещающую его время: конец XIX — начало XX века в богатой и дряхлеющей Франции. Из реалистической традиции французской классики Пруст усвоил стремление к целостному изображению эпохи. Не много было писателей, которые с такой любовью к эпической детализации и наглядности воспроизводили бы реальную обстановку, среди которой живут персонажи. Историческая предпосылка романа — сравнительно безбурная Третья республика, затишье, в котором люди придают подробностям особенное значение и тем более спешат отдаться удобству и наслаждению, чем более грозными делаются предвестия надвигающихся потрясений. С замечательной точностью и богатством оттенков художник передает паразитически-рантьерский колорит жизни буржуазной и аристократической верхушки, строй мыслей и чувств богатых людей, занятых бездельем и удовольствиями, неизбежность их человеческого и нравственного падения. Пруста роднит с классической литературой уважение к правде, готовность высказать ее — какова бы она ни была. Границу ставит только знание правды.

И внутренний мир героя писатель изображает без иллюзий, без всякого приукрашивания, таким, каков он есть; герой выступает со всеми своими слабостями, болезненной чувствительностью, податливостью соблазнам, эгоизмом; его личность несет на себе отпечаток исторического упадка, и художник не скрывает от нас этих признаков.

При всем том реализм Пруста становится узким и односторонним. Он изображает жизнь лишь в одном ее аспекте. Рисуя капиталистическое общество, он оставляет в стороне не только буржуазное предпринимательство, но и буржуазное стяжательство. Не в сфере жизнепроизводства, а лишь в сфере жизнепотребления рассчитывает он найти прекрасное и поэтическое, без которого искусство обойтись, по его убеждению, не может. В его эпосе исторические события затенены, приглушены и даны лишь в бытовых преломлениях. Его человек далеко не полон — он представлен только в созерцании и рефлексии, а не в деле и жизненной борьбе. Время не формируется практикой, работой, оно дано людям готовое, и люди пропускают время через себя, потребляя и поедая его. Происшествия не завязаны в узлы драматических коллизий, изображение не поднимается над уровнем каждодневного, вечно будничной праздничности, Роман затрагивает неисчислимое множество реальных явлений, но это множество разбросано, плывуче, размещено в придаточных предложениях и тропах. Объективные ситуации скреплены не собственными, им принадлежащими причинными связями, они являются, следуют друг за другом и исчезают по чуждым для них законам субъективной впечатлительности. Подобно древним эпосам, роман с равномерной подробностью описывает большое и малое. Различие между важным и неважным становится шатким и неопределенным. Оставаясь в сфере субъективного, мы движемся в одной плоскости, и роман Пруста на самом деле плоскостный: на тысячах страниц одна-единственная точка, из которой ведется изображение, никаких задних и передних планов, культура чистейшего монологизма.

Но когда речь идет о художнике, вошедшем в мировую классику, нельзя подсчитывать потери, забывая о приобретениях. В искусстве односторонний прогресс, неизбежно связанный с утратами, может совмещаться с непреходящими выигрышами — именно так обстоит дело у Пруста. Конечно, его роман испытал давление общественного упадка, но сила преемственности и классической традиции еще достаточно велика.

Верно, что в эпосе Пруста не нашлось места для реальных взаимоотношений больших классов французского общества — экономическую деятельность он считает не только безнадежно прозаичной, но и человечески бесплодной и потому выключил ее из своей картины. Но зато явления социального паразитизма он изобразил так полно и ясно, что изображение это стало шагом в художественном исследовании буржуазного мира. К паразиту — буржуазии, живущей на доходы, присосался другой паразит — остаток аристократии. «В поисках утраченного времени» — эпос паразитического жизнепотребления во всех его разрушительных последствиях для человеческой личности. Юный герой, страстно влекущийся к красоте и полноте жизни, в конце концов находит — не считая исключений — лишь мертвую скорлупу вместо живого ядра, внешнюю форму без человеческой сути. Личность передвинулась в сторону внешнего, показного, манеры и приличия социальной марионетки заменили собой действительно человеческое поведение, Пруст дал нам разглядеть «извращение, которое переносит щепетильность из области глубоких чувств и морали на вопросы чистой формы». Старая маркиза де Вильпаризи обладает высокой культурой деликатности, внимательности к людям, но она вносит в них снисходительность высшего к низшему, а в своих рассказах о великих писателях не может скрыть пренебрежения знатной барыни к разночинцам, которым не хватает светского такта и хороших манер. Пруст с энциклопедической полнотой художественно воссоздал своеобразное «высыхание» человека; иногда — в засушенный цветок, чаще — в засушенное насекомое.

Пруст не искал причин, разделивших людей на богатых и бедных. В этом слабость его искусства. Но в его оценке людей постоянно участвуют социальные критерии, хотя применяются они главным образом для уточнения различий между частями одного и же класса. Во всем, что сказано о Сен-Лу, мы чувствуем аристократа, во всем, что сказано о Франсуазе, — крестьянку, во всем, что сказано о семействе Блоков, — нахальных, безвкусных и фальшивых буржуа.

Пруст — мастер социальной миниатюры. С неистощимой добросовестностью художника он умеет вычертить сеть внутриклассовых отношений, определить фракции, круги и кланы, к ним относящиеся. Верхушку буржуазного общества он рисует в виде лестницы: на каждой ступеньке чуть-чуть другие нравы, измерители социального престижа, формы социального тщеславия или зависти.

Изображение таких страстей общезначимо. Это мелкие страсти, легко проникающие в быт и тем более упорные. История показывает , какой цепкостью, какой неуловимостью обладают мелкие страстишки и как мешают они выпрямлению и обновлению человека. Не только крупное, но и мелкое имеет нередко глубокие корни — это составляет одну из истин прустовского искусства.

Анализ Пруста убедительно свидетельствует, что в социальном бытии господствующего класса первенствующее значение имеет «отношение высших и низших». Факт принципиальной важности: на верхах буржуазного общества царствует своего рода иерархия — буржуазный «феодализм».

Пруст умеет показать историческую и социальную значимость таких — на первый взгляд неопределимых — личных особенностей, которые больше всего сливаются с природой индивидуальности и, казалось бы, неотделимы от общечеловеческой основы. Вот лицо аристократа Сен-Лу: «…такой же мужественный очерк треугольного лица, как у него, который больше подходил бы воинственному лучнику, нежели утонченному эрудиту, был, наверно, у его предков…» А вот примечательный классовый анализ видов любезности: «Он (художник Эльстир. — В. Д.) был настолько любезнее со мной, чем Сен-Лу, насколько любезность Сен-Лу была выше приветливости мелкого буржуа. По сравнению с любезностью великого художника любезность человека, принадлежащего к высшей знати, как бы эта любезность ни была обворожительна, кажется лицедейством, подделкой». Говоря о социальных значениях, скрытых в девичьих интонациях, Пруст делает важный вывод: «Отдельная личность погружена в нечто более общее, чем она сама».

Весь роман Пруста — повествование от первого лица, череда воспоминаний героя. Но рассказ ведется очень по-разному. Первое лицо — излияние внутреннего Я, процесс психики, ход переживаний во всей их свежести и непосредственности. А Я других людей, их отношение к себе, их сознание никому, кроме них, недоступно. Я — открыто, Другие — закрыты. Других герой Пруста вынужден понимать объективно, замечая обусловленность их поведения, повторяемость реакций, улавливая логику их поступков, то есть через объективно зримую сторону их жизни. Себя же герой постигает субъективно, в потоке субъективных состояний. В романе Пруста есть Я и то, что видно из Я; из Я, осужденного на одиночество, так как пройти невидимую стену, отделяющую Я от Ты, невозможно. Даже и любовь не дает выхода: обнимая возлюбленную, мы обнимаем неведомое нам существо; никакая близость не прекращает чуждости.

Читать еще: Я любви искала не нашла. Сочинение на тему Лариса: «Я любви искала и не нашла

Марсель Пруст – Под сенью девушек в цвету

Марсель Пруст – Под сенью девушек в цвету краткое содержание

Под сенью девушек в цвету читать онлайн бесплатно

ПОД СЕНЬЮ ДЕВУШЕК В ЦВЕТУ

ВОКРУГ Г-ЖИ СВАН

Когда в первый раз речь зашла о том, чтобы пригласить на обед господина де Норпуа, моя мать выразила сожаление, что профессор Котар в отъезде и что сама она совершенно перестала посещать дом Свана, а ведь и тот и другой могли бы быть интересны для бывшего посла, — отец ответил, что такой замечательный сотрапезник и знаменитый ученый, как Котар — никогда не лишний за столом, но что Сван, с его чванством, с его манерой на каждом перекрестке трубить о самых ничтожных своих связях, — заурядный хвастун, которого маркиз де Норпуа, пользуясь его же языком, нашел бы, наверное, «зловонным». Этот ответ моего отца требует разъяснений, потому что иным, быть может, памятны еще некий весьма незначительный Котар и Сван, скромность и сдержанность которого достигали крайней степени изысканности в области светских отношений. Но что касается прежнего приятеля моих родных, то к личностям «Свана-сына» и «Свана — члена Жокей-Клуба» он прибавил теперь личность новую (и это прибавление было не последним) — личность мужа Одетты. Подчинив жалкому честолюбию этой женщины всегда ему присущие инстинкты, желание и ловкость, он ухитрился создать себе новое положение, сильно уступавшее прежнему и рассчитанное на подругу, которая будет занимать его с ним. И тут он оказывался другим человеком. Поскольку (продолжая посещать своих личных друзей, которым он не желал навязывать Одетту, если они сами не просили его познакомить с нею) он вместе со своей женой начинал новую жизнь среди новых людей, то еще можно было понять, что, желая оценить их достоинства, а следовательно, и то удовольствие, которое он мог доставить своему самолюбию, когда принимал их у себя, он решил воспользоваться для сравнения не самыми блестящими из своих знакомых, составлявших его общество до брака, а прежними знакомыми Одетты. Но даже зная, что он ищет знакомства грубоватых чиновников или сомнительных женщин, служащих украшением министерских балов, все же удивительно было слышать, как он — прежде, да и теперь еще, умевший так изысканно скрывать приглашение в Твикенгем или в Букингемский дворец — громко трубил, что жена помощника начальника канцелярии приезжала отдать визит г-же Сван. Может быть, скажут, что простота Свана — светского человека была только более утонченной формой тщеславия и, подобно некоторым израильтянам, прежний друг моих родных тоже мог пройти последовательные стадии, которые прошли его соплеменники, начиная самым наивным снобизмом и самой резкой грубостью и кончая самой тонкой вежливостью, что в этом — вся причина. Но главная причина — причина, имеющая значение для всякого человека вообще, — была та, что даже наши добродетели не являются чем-либо свободным, текучим, что они не всегда в нашей власти; в конце концов они в нашем представлении так тесно связываются с поступками, которые, как нам кажется, обязывают нас их проявлять, что когда перед нами открывается деятельность другого рода, она застает нас врасплох, и мы даже не можем представить себе, чтобы эти самые добродетели могли и здесь найти применение. Сван, ухаживающий за своими новыми знакомыми и с гордостью ссылающийся на них, напоминал тех больших художников, скромных и щедрых, которые, если под старость принимаются за кулинарию или садоводство, с наивным удовлетворением выслушивают похвалы своим кушаньям или своим грядкам, не допуская по отношению к ним никакой критики, хотя были бы рады ей, если бы дело шло о каком-нибудь их шедевре; или же, отдавая за бесценок свою картину, не в силах сдержать раздражение, проиграв в домино каких-нибудь сорок су.

Что касается профессора Котара, то он еще неоднократно встретится нам много дальше, у Хозяйки, в замке Распельер. Пока что ограничимся по отношению к нему прежде всего следующими замечаниями. Перемена, происшедшая в Сване, могла в конце концов удивить, потому что она уже завершилась незаметно для меня, когда я встречался с отцом Жильберты на Елисейских Полях, где, впрочем, не разговаривая со мной, он и не мог хвастать своими политическими связями (правда, если б он и стал это делать, его тщеславие, может быть, и не сразу бросилось бы мне в глаза, потому что представление, которое мы давно составили о человеке, закрывает нам глаза и затыкает уши; моя мать целых три года совершенно не замечала, что ее племянница подмазывает себе губы, как будто краска полностью и незримо была растворена в какой-то жидкости, — пока одна лишняя крупинка или, может быть, какая-нибудь другая причина не вызвала феномен, называемый перенасыщением; незамечаемые румяна превратились в кристаллы, и моя мать, увидев вдруг этот разгул красок, объявила, уподобившись обывательнице Комбре, что это срам, и прекратила почти всякие сношения с племянницей). Но что касается Котара, то, напротив, время, когда он в доме Вердюренов присутствовал при появлении там Свана, было уже довольно далеким, а с годами приходят почести, официальные звания; во-вторых, можно не быть широко просвещенным, можно строить нелепые каламбуры, но обладать особым даром, которого не заменит никакая общая культура, — как, например, дар стратега или великого клинициста. Действительно, собратья Котара видели в нем не только скромного врача-практика, ставшего с течением времени европейской знаменитостью. Самые умные среди молодых врачей заявляли—в продолжение, по крайней мере, нескольких лет, ибо моды, порожденные потребностью в перемене, тоже меняются, — что случись им заболеть, то одному лишь Котару они доверили бы свою жизнь. Разумеется, они предпочитали общество профессоров более начитанных, обладавших художественным чутьем, с которыми они могли говорить о Ницше, о Вагнере. На музыкальных вечерах, которые давала г-жа Котар в надежде, что муж ее станет деканом факультета, и на которые приглашала его коллег и учеников, сам он, вместо того чтобы слушать, предпочитал играть в карты в соседней гостиной. Но все восхваляли меткость, проницательность, точность его глаза, его диагноза. В-третьих, что касается позы, которую Котар принимал, когда имел дело с людьми вроде моего отца, то заметим, что характер, который обнаруживается в нас во второй половине нашей жизни, если и часто, то все же не всегда является соответствием нашему прежнему характеру, развивая или заглушая его особенности, подчеркивая или затушевывая их; порою это характер совершенно противоположный, совсем как костюм, вывернутый наизнанку. Нерешительность Котара, его чрезмерная застенчивость и услужливость всюду, за исключением дома Вердюренов, привязавшихся к нему, были в его молодости причиной вечных шуток. Какой милосердный друг посоветовал ему надеть маску неприступности? Важность его положения облегчила ему это. Всюду, разве за исключением дома Вердюренов, где он невольно становился самим собой, он напускал на себя холодность, любил молчать, был безапелляционен, если надо было говорить, не упуская случая сказать что-нибудь неприятное. Эту новую манеру держаться он мог проверить на пациентах, которые, еще никогда не видев его, не могли и сравнивать и были бы очень удивлены, узнав, что он человек вовсе не суровый по природе. Больше всего он стремился к полной невозмутимости, и даже когда в больнице он изрекал один из тех каламбуров, что заставляли смеяться всех, начиная старшим врачом клиники и кончая новичком-студентом, он делал это всегда так, что не двигался ни один мускул его лица, которое к тому же стало неузнаваемо с тех пор, как он сбрил бороду и усы.

Читать еще: Умберто эко полный назад. Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ (сборник)

Объясним, наконец, кто был маркиз де Норпуа. До войны он был полномочным министром, а после 16 мая — послом и, несмотря на это, к великому удивлению многих, исполнял затем не раз поручения, возлагавшиеся на него радикальными правительствами, которым даже обыкновенный реакционер-буржуа отказался бы служить и которым прошлое г-на де Норпуа, его связи, его взгляды должны были бы внушать подозрение: он являлся представителем Франции в чрезвычайных случаях и даже, в качестве государственного контролера по долгам в Египте, оказал важные услуги, благодаря своим большим финансовым способностям. Но эти передовые министры, должно быть, отдавали себе отчет в том, что благодаря подобному назначению становится очевидно, каких широких взглядов держатся они, когда дело идет о высших интересах Франции, что они поднимаются выше обыкновенных политических деятелей, заслуживая даже со стороны «Journal des Débats» признания их государственными людьми; наконец, они извлекали выгоду из престижа, который связан с аристократическим именем, а также из интереса, который возбуждает, подобно театральной развязке, неожиданное назначение. Они знали также, что, обращаясь к г-ну де Норпуа, они могут пользоваться этими удобствами, не опасаясь с его стороны недостатка в политической лояльности, так как происхождение маркиза служило для них не предостережением, но гарантией. И в этом правительство республики не ошибалось. Прежде всего потому, что известного рода аристократы, с детства привыкшие смотреть на свое имя как на внутреннее преимущество, которого ничто не может у них отнять (и цена которого хорошо известна людям равным им или стоящим еще выше), знают, что могут избавить себя, ибо это не даст им большего, от ненужных усилий, которые без ощутимых результатов делают столько простых буржуа, старающихся выказывать лишь благонадежные взгляды и водить знакомство лишь с благонамеренными людьми. Зато, стремясь возвыситься в глазах принцев и герцогов, от которых их отделяет всего лишь одна ступень, эти аристократы знают, что они могут этого достичь, лишь украсив свое имя тем, чего ему не было дано и благодаря чему они могут превзойти равных по рождению, то есть политическим влиянием, известностью писателя или художника, большим состоянием. И заботы, от которых не в пример заискивающему буржуа они могут воздержаться в отношениях к ненужному им дворянчику, чья бесплодная дружба не имела бы никакой цены в глазах принца, — эти заботы они станут расточать политическим деятелям, хотя бы и масонам, которые могут открыть доступ в посольства или оказать покровительство на выборах, художникам или ученым, чья поддержка помогает «пробиться» в той области, где они главенствуют, всем тем, наконец, кто в состоянии придать новый блеск вашей репутации или помочь выгодному браку.