Ксения Кнорре Дмитриева:Оставьте в покое мою дочь. Ксения кнорре, фортепиано

Ксения Кнорре Дмитриева:Оставьте в покое мою дочь. Ксения кнорре, фортепиано

Ксения Кнорре-Дмитриева (Кнорре)

Однажды я написала текст. Он о том, что бы было, если бы у меня была собака.
Собаки у меня на тот момент не было, и было совершенно очевидно, что по ряду причин мы её себе позволить не можем. Поэтому это был такой плач Ярославны – мол, Показать полностью… когда-нибудь, возможно, в следующей жизни.
И когда ко мне однажды пришёл ребёнок и сообщил, что в школе им задали доклад на тему “Мой домашний питомец”, я не придумала ничего лучшего, чем дать ей этот текст. А что мне было делать, если у нас к тому моменту сдохли палочники и из домашних питомцев была только моль в шкафчике с крупой (
Кстати, тогда я уже плюнула на то, что мы не можем позволить себе собаку, и года два ездила по разным выставкам приютских собак и по объявлениям, смотрела пёсиков и всё никак не внутри себя понять, как можно ВЫБРАТЬ собаку. Все они милые, все чудесные, все славные.
Короче, я перечитала текст, дочка сделала по нему доклад, а вечером – так совпало – мы поехали посмотреть ещё одного щеночка. Просто посмотреть.
И я, видимо, испытывала такое чувство вины перед ребёнком, что собаки у нас так и нет, и так разжалобила себя своим этим текстом, что – сама не понимаю, как так получилось, – но от временной хозяйки найдёныша мы вышли с собакой, мисками, поводком и небольшим запасом корма. И поехали домой )
Короче, уже больше года у нас есть собака. Лучшая в мире, естественно. Вон валяется на полу и косится на меня время от времени сонным глазом, когда я работаю. Иногда приходит и требует, чтобы я ей ещё раз сообщила, что она лучшая в мире собака, чтобы я почесала уши, шею и пузо и уходит валяться обратно – естественно, до того момента, когда в дом вернутся дети из школы, и он наполнится гамом, лаем, топотом и прочими необходимыми для всех радостями.
А текст – вот он.
Подтверждаю: примерно так теперь и есть.

Сто лет ничего сюда не вешала, в том числе и из старого, и теперь уже даже и не помню, было ли это из блога, текст 4-5-летней давности. А сегодня он, как я случайно узнала, оказался в топе Пикабу )

Однажды вдруг оказывается, что маленькая любимая дочка уже совсем не маленькая. Не знаю, у кого как, но я чётко помню момент этого открытия: большая!

Выросли маленькие любимые ножки, и она теперь примеряет у зеркала мои туфли не из озорства, а деловито: годятся, не годятся. Выросли некогда пухлые ручки и стали длинными и красивыми. Выросла вся, мы скоро будем одного роста, потом она, судя по всему, меня перерастёт, но пока мне чрезвычайно удобно ходить с ней в обнимку. Исчезло круглое детское пузо, да и вообще начало расти там, вытягиваться здесь, и в лице уже проглядывает не девочка, а будущая красивая молодая женщина, особенно в вечерних сумерках, когда мы ещё лежим рядом и шёпотом ведём самые важные за день разговоры.

И когда я всё это увидела, я вдруг поняла: я вряд ли когда-нибудь смогу поднять её на руки, а если и смогу, это уже будет выглядеть глупо. И она больше не болтает ногами за столом, что всегда так раздражало, потому что ноги твёрдо стоят на полу. И если она сядет ко мне на колени, у меня, скорее всего, отвалятся колени.

Я была к этому не готова. (Вечно я ни к чему не готова.) До этого у меня была маленькая золотистая девочка, которая вся умещалась в моих руках, когда я её обнимала; она смешно ходила, у неё были круглые пальцы-горошинки на ногах, и её русая макушка торчала где-то на уровне моей талии. И, естественно, я внутренне предполагала, что так будет всегда, хоть и видела, конечно, что она растёт и растёт. И вот.

Когда я стала постоянно замечать признаки заканчивающегося детства, мне сделалось немного грустно, немного тревожно, непривычно и странно. И я стала думать: она теперь другая. Наверное, с ней надо по-другому. Но как? У меня ещё никогда не было взрослых дочерей. Стыдно сказать – я испытывала что-то вроде неловкости, неестественности рядом с ней. Таращила глаза. Качала головой. И даже, кажется, всплёскивала руками.

Это быстро и легко прекратилось.

Однажды вечером она пришла заплаканная: ей мерещились какие-то кошмары, я обняла её, такую большую, и она затихла, успокоилась. А наутро она поссорилась с младшей сестрой из-за какой-то верёвочки. А спустя пятнадцать минут она же, свисая вниз головой со спинки дивана, читала вслух этой самой младшей сестре стихи Ренаты Мухи и хохотала вместе с ней.

И я поняла: нет, она ещё маленькая. У меня ещё есть время подержать её на коленях (и пусть они отвалятся), потому что она этого хочет. Для неё ещё самое большое переживание – ночные сны. Я ещё могу её утешить, просто обняв. Она уже пахнет взрослой, выглядит как взрослая и становится взрослой, но пока ещё всё-таки маленькая. И, надеюсь, в чём-то останется для меня всегда маленькой. Просто она теперь большая маленькая, вот и всё.

Трогательная история о том, как мы с дочкой прощения учились просить…

День был тяжёлый, домой я приползла усталая, озабоченная, немного злая, и телефонный звонок соседа, поймавший меня на пороге, настроения не прибавил.

— Добрый вечер, — начал он, — я Владимир Петрович, живу в соседней квартире, за стенкой, но в другом подъезде, у нас с вами общий балкон.

— Очень приятно, — соврала я.

— Ваша дочь сегодня очень громко ставила музыку. Я с удовольствием послушал про улыбку, от которой в хмурый день светлей, неуклюжих пешеходов, белогривых лошадок и так далее, но на восьмом разе сломался. К тому же, вы знаете, громкость была такая, что я не слышал телевизор.

— Этого не может быть, — твёрдо сказала я, — дочери четыре года, и она не умеет пользоваться музыкальным центром.

— Нет, — так же твёрдо ответил сосед, — я инженер и точно знаю, что звук шёл из вашей квартиры.

— Минутку, — попросила я его и позвала дочь.

— Ты ставила сегодня музыку?

— А кто-нибудь ставил?

— Вот видите, — сказала я в трубку, — вы всё-таки ошиблись.

— А я говорю, что из вашей, — упрямо ответил сосед.

Я почувствовала, что начинаю дымиться.

— Простите, но я верю своему ребёнку. Ничем помочь не могу. Всего доброго.

— Вы неправы, — сказал он.

Мы обменялись ещё парой реплик, всё более проникаясь неприязнью друг к другу, и холодно попрощались.

Я повесила трубку и пошла на кухню к няне.

— Не очень хороший у нас сегодня день, — скорбно сообщила она. – Не слушалась.

— Она научилась ставить диск с детскими песнями в проигрыватель, и много раз его запускала. Всё время ставила его очень громко. Я просила потише – она не делала, сама уменьшала звук – она его увеличивала. И так часа два подряд, прямо ужас какой-то.

(Няня была у нас совсем недавно, и мы с ней вскоре после этого, естественно, расстались – не из-за этого эпизода, но он был звеном в цепи.)

«Та-дам!» — подумала я и пошла вершить кровавую расправу. Список нарушений из-за одного несчастного диска получился довольно солидным: а) соврала мне, б) не послушалась няню, в) совершила явно антиобщественный поступок, г) в результате поспособствовала ссоре с соседом.

Когда читаешь в умных книжках о том, что в определённом возрасте все дети врут и это нормально, киваешь умной головой и относишься к этому с пониманием, а когда твоё собственное дитя говорит тебе в глаза неправду, а ты из-за этого отбриваешь вежливого и абсолютно правого в своей претензии человека, это немного другое.

После того как я сказала всё, что хотела, и немного остыла, я задумалась о том, что делать дальше.

Не так редки случаи, когда родителям приходится отдуваться за детей: извиняться за разгром в кафе, объясняться с разгневанным прохожим, получившим снежок за шиворот, выяснять отношения с другими родителями, когда «ваш» и «их» что-то не поделили. До этого момента жизнь меня явно баловала, и я в ситуациях, помимо тех, которые легко решались мимолётным «извините», не была. Теперь же мне было страшно неловко перед незнакомым Владимиром Петровичем, которому мало того что не дали посмотреть телевизор, но и, в общем, послали. По моему мнению, мы с дочкой обе были равно неправы: она – что наврала мне, я – что толком не разобралась. Поэтому думала я недолго: единственным для меня правильным вариантом было привлечь к разрешению этой ситуации дочь, о чём я ей и сообщила – рассказала эту историю так, как я её вижу, и спросила, что делать и как быть с соседом.

— Попросить прощения, — прошептал ребёнок.

Мы немного подумали и сели вместе писать ему письмо. «Уважаемый Владимир Петрович, — начала я, — это Ваши соседи по этажу, которым Вы сегодня звонили… Я во всём разобралась и выяснила, что ошиблась — моя дочь действительно очень громко слушала музыку. Мы поговорили, и я очень надеюсь, что она больше так делать не будет. Вот мой мобильный телефон, если это произойдёт, звоните мне. Извините, пожалуйста, за доставленное неудобство и за то, что я не разобралась в ситуации сразу».

Дальше настала очередь дочери, начавшей недавно осваивать письменность.

«Извините», нацарапала она, перевернув не в ту сторону две из трёх «и», «пажалуста», и подписалась (я ничего исправлять не стала).

Потом мы сели с листком бумаги, нарисовали наш дом и соседние подъезды, пронумеровали квартиры и ценой больших усилий вычислили номер квартиры соседа. А вечером, отправившись в магазин, взяли с собой наше письмо, плитку шоколада и, потоптавшись у дверей, проникли в соседний подъезд. Шоколадка пролезла в почтовый ящик с большими сложностями, и дочь, к большой моей радости, переживала из-за этого не меньше меня.

Вечером следующего дня снова зазвонил городской телефон.

— Добрый вечер, это опять Владимир Петрович, — сказали в трубке, и, клянусь, я слышала, что говорящий улыбается до ушей. – Я получил ваше письмо. Ксения, дорогая…

Дальше я услышала кучу страшно приятных слов, на мой взгляд, избыточных в этой ситуации, а потом он попросил к телефону дочь. Я передала ей трубку.

— Это Владимир Петрович, — пояснила я, отметив испуг на её шкодливой физиономии. Она по привычке врубила телефон на громкую связь, поэтому я слышала, как он ласково объяснил ей, что совсем не сердится, особенно после письма и шоколадки, что даже любит песню про белогривых лошадок и сам пел её своим внукам, но был бы рад, если бы она слушала музыку немного потише. Она пообещала. А когда он сказал, что ему очень понравилось её письмо, и она прямо раздулась от гордости.

…С Владимиром Петровичем мы потом очень даже подружились, болтали на улице, вели светские беседы на общем балконе. Он рассказал мне немало интересного по своей инженерной специальности и вообще оказался человеком, что называется, старой формации – интеллигентным, учтивым, любезным, блестяще начитанным.

Когда он узнал, что мы переезжаем, очень расстроился, почти до слёз – я даже не ожидала.

— Ну вот, — сказал он, — на одну нормальную семью в доме меньше…

Я промямлила что-то утешительное, а про себя подумала, что точно знаю наши мысли друг о друге после первого разговора, когда мы оба повесили трубки:

«Старый склочник», — подумала я.

«Хамка», — решил он.

Мало кто любит просить прощения, и занятие это, прямо скажем, не из приятных. Я знаю родителей, которые не извиняются перед своими детьми никогда, чтобы не навредить своему авторитету: родитель всегда прав, и всё тут. И вообще у нас это как-то не очень принято, в отличие от той же Америки, где, когда один отдавил другому ногу, извиняются оба.

На мой взгляд, научить ребёнка это делать можно только тремя способами: просить прощения у него, показывая, как и в каких случаях это делается, просить прощения при нём, если он видел, что вы были неправы, и просить прощения вместе с ним при необходимости.

Ребёнку это делать, возможно, даже тяжелее, чем взрослому, и неоднократно обе моих дочери, когда были маленькими, если я им разъясняла их неправоту перед кем-то и мы приходили к выводу, что надо извиниться, бубнили, пряча глаза:

Я не боюсь просить прощения ни при ребёнке, ни у ребёнка, потому что точно знаю, что:

— ошибки и промахи, которые мы совершаем, делают нас в глазах окружающих человечнее. Идеальный человек не может не раздражать того, кто ошибается;

— в детстве обострённое чувство справедливости, и если ребёнок видит, что родитель был неправ, но не ликвидировал это, авторитет родителя пострадает намного больше;

— прощение (так же, как и благодарность, кстати) часто гораздо нужнее прощаемому, чем прощающему. У меня были ситуации, когда я была неправа и потом жутко мучилась из-за этого, о чём помню до сих пор, и я уверена, что если бы сумела тогда сказать всего-навсего «прости», давно бы уже об этом забыла;

— просьба о прощении никогда не ухудшает отношений, но иногда может сильно улучшить их и даже привести к неожиданным и приятным последствиям (опять же как и благодарность).

Я не говорю, разумеется, о человеке с непреходящим чувством вины, который без конца извиняется перед всеми как бы за сам факт своего существования, или о ребёнке, которого заставляют всегда извиняться, потому что он по умолчанию всё время неправ. И не говорю о формальной просьбе о прощении, когда она, скорее, способ показать свою власть: «Пока не попросишь прощения, гулять не пойдёшь», «Извинись немедленно, а не то отберу планшет».

Я о тех случаях, когда «извини» может увеличить количество добра в мире, починить сломавшееся и в конечном счёте сделать самого человека немного лучше, чище и светлее.

…Моя дочь потом долго вспоминала, как мы с ней пихали в почтовый ящик шоколадку, а та никак не лезла, и я точно знаю, что это был один из первых поступков в её жизни, которым она гордилась.

Ксения Кнорре Дмитриева

Оставьте в покое мою дочь

Поделиться:

Я ползла по стенке от стоматолога. Доктор провёл в моём рту полтора часа, и я не уверена, что он не использовал в своих манипуляциях отбойный молоток и тротил.

Пятилетняя дочь мчалась вприпрыжку по коридору. Она провела все полтора часа моих пыток под дверью с книжкой и раскраской. Она тактично не слышала восхищённого аханья медсестёр и изо всех сил вела себя как Очень Хорошая Девочка, и теперь, естественно, ей надо было скакать, прыгать и веселиться. Поэтому она бежала по длинному пустому коридору медицинского учреждения, а я ползла за ней, прижимаясь к стенке и наглядно иллюстрируя собой тезис о том, что ходьба – это череда последовательных падений. Время от времени я останавливалась и, простирая руку на манер вождей, адресовалась к её совести:

– Остановись. пожалуйста. не надо. бежать. подожди.

Впрочем, во-первых, уже через полметра слабый мой зов терялся, а во-вторых, от анестезии я еле шевелила губами, и мои призывы, скорее всего, можно было принять и за поздравления с новым годом, и за благодарность Господу за всё хорошее. Дочь промчалась мимо и, не снижая скорости, скрылась за повтором.

– Ну и пёс с тобой, – буркнула я. Клиника была пустая, мы никому не мешали, деваться ей было некуда, а избавиться от накопившейся энергии было жизненно необходимо. Мысленно перебрав эти аргументы, я подавила желание увеличить скорость и поползла дальше.

И тут за поворотом раздался крик. Кричал не мой ребёнок, а взрослый. Акустика старых медицинских учреждений с их потолками, сводчатыми арками и окнами от пола до потолка придаёт любому громкому звуку глубину, торжественность и ошеломляющую звучность.

– Ты что-о-о-о-о-о! – кричали за поворотом. – Ты не слышишь, что тебе мать сказала?! Вот она сейчас тебя нака-а-а-а-ажет!

В этом месте я забыла про зуб и наркоз, прибавила шагу и нервной серной выпрыгнула из-за угла.

Диспозиция такая: посреди коридора замер мой испуганный ребёнок, а на лавочке возле одного из кабинетов сидит такая, знаете, тётка. Точнее, Тётка – больше ничего прибавить к этому описанию не могу, и на её лице выражение человека, выполняющего трудную, но нужную работу.

– Тебе мать что говорит?! А?! Ты почему её не слушаешься?!

Увидев меня, она подбоченилась и глянула таким, знаете, солидарным взглядом. Я солдатской походкой подошла к дочери и крепко её обняла.

– Спасибо, – твёрдо сказала я без малейшего дефекта речи, – но я справлюсь сама.

– Когда мама говорит, надо. – и она замерла с полуоткрытым ртом с таким лицом, словно я оказалась зелёной инопланетянкой или говорящим кенгуру.

– Не надо, – сказала я ещё твёрже. – Не надо учить моего ребёнка слушаться маму, я с ним разберусь.

– Но я хотела вам помочь.

– Спасибо, не надо!! – уже довольно злобно сказала я, одновременно подпихивая дочь к выходу.

Тёткино лицо отчётливо менялось от недоумённого к обиженному.

На улице непривычно тихий ребёнок некоторое время послушно семенил рядом. Я крепко держала её за руку.

– Как твой зуб? – наконец спросила она.

– Зуб? – не сразу вспомнила я. – А, хорошо, нормально.

Мы прошли ещё немного, и я скомандовала:

Она испуганно затормозила. Я села перед ней на корточки. Глазищи, и без того огромные, на пол-лица, смотрят на меня напряжённо, в ожидании выговора, ругани или занудной лекции. И я обняла её крепко-крепко, и сказала ей так же строго, как той тётке:

– Ты мой самый лучший на свете ребёнок. Ясно?

– Ясно, – ответила она и тоже очень крепко ко мне прижалась. А потом поцеловала куда-то в район уха, и я почувствовала, что она улыбается.

PS Мы сплошь и рядом легко встаём в один ряд с теми, кто ругает наших детей, – с незнакомой старушкой, которой не нравится, что наш ребёнок не стоит спокойно в очереди, с учителем, не довольным его невнимательностью, с попутчиком, в чьё время дети были не в пример послушнее. По моим наблюдениям за единственнным нерепрезентативным примером, обычно нас заставляют поспешно поддакивать чужому (или не очень) человеку несколько причин:

– ощущение собственной родительской несостоятельности – мы плохие родители, мы не можем заставить собственного ребёнка вести себя прилично,

– чувство вины за то, что наш ребёнок доставляет кому-то неудобство,

– чувство вины за то, что мы не сумели нормально воспитать ребёнка

и прочие тому подобные убийственные для родительской адекватности ощущения.

Особое место занимают, конечно, не просто замечания, а попытки воспитывать нашего ребёнка, впрямую говорящие нам о том, что мы со своими обязанностями не справляемся, а также случаи спонтанной помощи родителям, о которой они не просили.

Естественно, в жизни любого ребёнка бывают моменты, когда он действительно неправ, – и вполне понятно недовольство незнакомого дяди, которому он ногой пачкает пальто, учителя, получившего в лоб огрызком (случай с моим участием, увы), и соседки, которой позвонили в дверь и убежали. Естественно, все мы видели родителей, для которых их ребёнок всегда прав, а все, кому что-то не нравится, должны идти к чёрту, но если вы это читаете, вы, скорее всего, не из них.

Я придумала для себя два правила. Первое – брать паузу: если вам рассказывают, какой у вас плохой ребёнок, сначала подумать, проанализировать и выслушать обвиняемую сторону, и только потом набрасываться на неё. Второе – по возможности не петь хором с обвиняющими. Сказать рассерженному взрослому – спасибо, я поняла, разберусь. Если делать ребёнку внушение, то потом; если тормозить его, то нейтральным тоном, без ругани и обвинений в унисон, тем более что случаи так называемого плохого поведения гораздо чаще объясняются другими причинами, чем злонамеренностью. И ещё один подпункт второго правила – если уж ругать хором со всеми, то на полтона ниже.

В его жизни наверняка будет ещё масса желающих поругать и покритиковать – а уж у нас в стране, увы, это вообще фон жизни, так сделайте ему бесценный подарок – ощущение надёжного и безусловно любящего тыла, растущее из детства, и поэтому крепкое, нерушимое, окончательное.

Источники:

https://vk.com/id289871528
https://just-interes.ru/interesting/%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B3%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F-%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F-%D0%BE-%D1%82%D0%BE%D0%BC-%D0%BA%D0%B0%D0%BA-%D0%BC%D1%8B-%D1%81-%D0%B4%D0%BE%D1%87/
https://snob.ru/profile/27628/blog/102908