Мне не интересны целующиеся милиционеры. Эдуард штейнберг – kontinent
Русский портрет
Портрет и картины на заказ и в продаже. Портрет с фотографии. Коллекционная живопись. Продажа картин и выполнение живописи на заказ. Рамы для картин.
- Зальцбург: легенда о Парацельсе
Недалеко от дворца и парка Мирабель, о которых мы рассказывали в прошлом очерке, на Кладбище Св. Себастьяна при одноимённой церкви можно увидеть памятник Филиппу Аврелию Теофрасте Бомбасте фон Гогенхайму по прозвищу Парацельс.
10.02.20 - Зальцбург: Мирабель – щедрый подарок архиепископа своей конкубине
В авторском туре «Три Тироля» у нас будет возможность посетить дворец Мирабель, построенный в 1606 году по приказу Вольфа Дитриха, зальцбургского князя-архиепископа. Это был подарок благочестивого святого отца своей возлюбленной конкубине – Саломее Альт.
08.02.20 - Зальцбург: Хельбрун – весёлый дворец грустного архиепископа
Примерно в 15 минутах езды от Зальцбурга, расположен дворцовый комплекс XVII века Хельбрун – охотничья резиденция архиепископа Маркуса Ситтикуса фон Хоэнэмс.
04.02.20
Арт-рынок
Эдуард Штейнберг: “Мне не интересны целующиеся милиционеры”
Ряды Российской академии художеств пополнились четырьмя известными художниками-шестидесятниками, которых называют нонконформистами. Это Эрик Булатов, Владимир Немухин, Оскар Рабин и Эдуард Штейнберг.
Самому молодому из них, Штейнбергу, 71 год. Последние два десятилетия он живет на два дома – между Парижем и Тарусой. Один из самых востребованных современных мастеров – Штейнберг выставлялся в Третьяковке, Русском музее, в нью-йоркском Музее Гуггенхайма и крупнейших галереях Европы.
Открыл Штейнберга, влачившего тогда нищенское существование, в середине 80-х годов известный французский галерейщик Клод Бернар. “Меня потрясла красота его картин, – говорит Бернар. – Мне было ясно, что за этими работами стоят великие традиции русского авангарда”.
С академиком Штейнбергом в его парижской мастерской встретился корреспондент “Известий”.
вопрос: Какие чувства ты испытывал в тот момент, когда президент РАХ Зураб Церетели надевал на тебя тогу академика?
ответ: Признание на родине ужасно приятно. А то, что тогу надевал сам Зураб Константинович, приятно вдвойне. Он же глава академии, и я к нему всегда нормально относился.
в: Это, конечно, событие: лидеры нонконформистов, гонимые при советской власти, вдруг влились в ряды классиков отечественной живописи.
о: Прежде всего – не вдруг. Мы работаем уже более полувека. Советская власть, естественно, нас не любила. Но сегодня время другое. И я сказал во время церемонии: “Кто старое помянет, тому глаз вон”.
в: Словом, Академия воздала вам по заслугам.
о: Я был очень удивлен тем, что Церетели и особенно вице-президент Таир Салахов чуть ли не со слезами на глазах больше каялись, чем говорили о наших заслугах. Да, мы были гонимы, не признаны, но никакого чувства реванша у меня нет.
в: “Из нонконформистов – в конформисты”, – съязвил кто-то из критиков по поводу вашего приема в Академию художеств. Власть, мол, приласкала бывших диссидентов.
о: Власть приласкала, и слава Богу, что сейчас в России нормальная жизнь.
в: Тебя еще недавно и орденом Дружбы наградили.
о: Жаль, что не наградили других нонконформистов. Но больше всего я тронут тем, что меня сделали почетным гражданином Тарусы. Я немного общественник и могу с этими регалиями помогать городу и заступаться за гонимых людей.
в: И как ты это делаешь?
о: Помогаю больнице, церкви. Я отдал на благотворительный аукцион свою работу, которую продали за 15 тысяч евро, и передал деньги больнице. У меня два дома в Тарусе, один из которых я хочу сделать фондом семьи Штейнберга (отец художника – известный поэт и переводчик Аркадий Штейнберг. – “Известия”) и передать городу.
в: Ты говоришь, что помогаешь гонимым. А сейчас разве есть гонимые?
о: А как же! Я помогал добиться справедливости в скандальной истории, наделавшей много шума, с больницей в Тарусе. Затеяли хорошее дело, купили оборудование, и начались преследования чиновниками главного врача. Написал я письмо и местным властям по поводу женщины-инвалида, которая живет в десятиметровой комнате с дочерью. У них нет даже воды. Это тоже гонимые.
в: Значит, ты в Тарусе играешь роль правозащитника?
о: Да. Все обиженные властью могут постучаться в мою дверь, и я помогу, чем смогу.
в: Почему ты так привязан к Тарусе?
о: Меня привезли туда в месячном возрасте. Я там стал художником. Таруса была знаменита еще до революции – здесь жили Балтрушайтис, Поленов, Борисов-Мусатов, приезжали Бальмонт, Андрей Белый, Цветаева. А в советское время – Рихтер, Паустовский, Тарковский, Мессереры. В Тарусе бывал и Солженицын.
в: Раньше ты в основном жил в Париже, а теперь тебя, по твоим словам, “тянет в свою конуру”.
о: У меня дважды был рак – в Париже я лечился. Конечно, меня из Франции тянет в Тарусу. Хотя друзей у меня сейчас больше в Париже. Я все-таки нахожусь во французском художественном пространстве, и Париж – моя вторая родина.
в: Высшим из искусств французы считают “искусство жить”.
о: Да, они умеют жить и живут сегодняшним днем. Так и нужно делать. Но главное, что здесь человек защищен законом. К тебе не подойдет полицейский и ни за что ни про что не даст по морде. У нас же в России до сих пор в этом отношении абсолютное бесправие.
в: Ты часто называешь себя почвенником. Что это значит?
о: Почвенник – это тот, кто ходит по земле, не отрывается от нее. Я люблю свою географию, а меня обвиняют в том, что я “националист”, “патриот”. Но я действительно люблю Россию. Что в этом плохого?
в: Где тебя лучше понимают как художника – на Западе или в России?
о: Меня, по-моему, ценят и там, и там. Но, конечно, элитарный круг. Я часть русско-европейской культуры. Мой идол – Казимир Малевич. Он остается больше мистиком, чем художником.
в: В твоей абстрактной живописи много религиозных символов.
о: Я же верующий человек, и у меня все построено на христианской философии.
в: Сегодня цены на картины художников твоего поколения достигли на аукционах умопомрачительных высот. Кабаков уходит за несколько миллионов долларов. К миллионному рубежу подтянулись Краснопевцев, Булатов, Васильев. Неужто они стоят таких денег?
о: Раз платят, значит, стоят. По этому поводу можно смеяться, можно аплодировать. Но я настроен скептически. Я немного знаком с положением на арт-рынке. На западное искусство таких цен нет.
в: Одни эксперты предсказывают российскому арт-рынку неизбежный крах. Другие, напротив, убеждены, что при нынешних ценах на нефть будут расти и цены на искусство.
о: Мой прогноз сводится к тому, что этот рынок непременно рухнет. Из современных художников останутся два-три: Кабаков, Вейсберг, Краснопевцев. Когда понесут продавать остальных, то их картины будут стоить две копейки.
в: В “Гран пале” только что прошел салон “Арт-Париж”, широко распахнувший двери для российского искусства. Георгий Острецов показал скульптуру – некое подобие человека-автомата, совокупляющегося с холодильником. Другой наш мастер запечатлел на холсте китайца, насилующего русскую девушку. Может, прав экс-министр культуры Соколов, назвавший такие творения порнографией?
о: Это чудовищная пошлость. И для Соколова, который воспитан на настоящей культуре, – это, конечно, порнография. Но запрещать не надо. Любой запрет вызывает обратную реакцию.
в: Художнику для самовыражения нужна полная свобода?
о: Пикассо сказал, что искусству вообще свобода не нужна. Он говорил, что искусство рождается тогда, когда нет свободы, а при полной свободе оно умирает. Убивают его и деньги.
в: Ты утверждаешь, что художник творит для себя. Но вот Рубенс и Рембрандт работали на заказ.
о: У них заказчики были другие – на уровне художника. И потом заказ заказом, но они писали для себя, думая о Боге, о смерти, о жизни.
в: Знакомый арт-дилер недавно жаловался, что спрос на современных российских художников растет, а вот “качественного товара”, мол, не хватает.
о: Территорию захватили господа кураторы и арт-дилеры. Сплошная коммерция. Сегодня какой-нибудь куратор на венецианской биеннале несет ахинею и думает, что кругом идиоты. Король-то давно голый, но все молчат, боятся выглядеть дураками.
в: Собрание Третьяковки отражает положение дел в современном отечественном искусстве?
о: В какой-то степени да. Хотя в экспозиции почему-то сейчас нет таких замечательных художников, как Свешников или Харитонов. Но все-таки мое поколение в основном представлено. И мне нравится, что там есть и авангард, и соцреализм. Так и должно быть – это же наша история.
в: В элитный список россиян, опубликованный в прессе, попали всего два художника – Илья Глазунов и Никас Сафронов. Оба занимают 104-ю позицию.
о: 104-е место не так плохо. Значит, о них все-таки думают. И Глазунов, как бы к нему ни относились, – явление. Плохое, но явление.
в: Сегодня самое передовое русское искусство ничуть не уступает в смелости западному.
о: Наше искусство очень провинциально. У нас все еще изобретают велосипед, которым на Западе пользуются уже полвека.
в: Ну а как же родимый соц-арт, который подняли на щит на Западе?
о: Искусство в России сильно политизировано. Соц-арт – чистая политика, окрашенная русской географией. Совдепии давным-давно нет. Сколько можно об этом говорить! Мне не интересны целующиеся милиционеры.
в: Есть ли у современного искусства какая-то миссия, кроме эпатажа?
о: Заморочить голову. Обдурить. Продать. Это театр абсурда. Как сказал один француз: “Что модно, то и есть искусство”.
в: Встречал ли ты среди сегодняшних коллекционеров новых Третьяковых, Щукиных или Морозовых?
о: Нет. Это все собиратели. денег, к сожалению.
«Интеллектуальная игра или русская душа?» Как Эдуарду Штейнбергу удалось объединить в своем нонконформистском творчестве традиции супрематизма и русской иконописи
Эдуард Штейнберг (1937–2012) — художник, объединивший в своем нонконформистском творчестве актуальные для того времени идеи минимализма с традициями супрематизма, символизма и русской иконописи. В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга, в которой друзья и коллеги Штейнберга рассказывают о «метагеометрии» художника и ее месте в российском и мировом искусстве. Публикуем статью лауреата Гонкуровской премии Доменика Фернандеса: он предлагает свою трактовку творчества Штейнберга — хотя их может быть бесконечное количество.
Представим себе случайного посетителя выставки. Он бросит рассеянный взгляд на эти кружки и квадраты, на треугольники, линии, крестики… И, наверное, скажет: «Опять эти абстракции! Еще одна ничем не обоснованная формалистическая мешанина. Бестолковое своеволие». Но в этом-то и состоит неосознанный смысл работ Эдика Штейнберга. Отрицать его — значит перечеркнуть важность и значительность всего, что им создано.
Штейнберг не француз, выросший в близком и непринужденном общении с галереями и музеями современного искусства, свободный в поиске своего стиля, своей манеры; если и выбирающий абстракцию, то из огромного набора других вариантов, подобно тому как в ресторане один предпочтет сочный антрекот, а другой — камбалу в кляре. Штейнберг — русский художник советской эпохи, когда современная живопись не только признавалась позором, но была и вовсе запрещена, когда единственно угодным режиму считался «социалистический реализм».
Родившийся в 1937 году художник лишь по репродукциям конца XIX и начала ХХ века знал работы Ван Гога, Моранди, Матисса, Пикассо, Малевича, супрематистов — всех, кого полюбил исключительно благодаря книгам. Впервые встав за мольберт в маленьком городке к югу от Москвы, где прошло его отрочество, а позднее в самой Москве, где родился его собственный стиль, он оказался в положении первых христианских художников, вынужденных таиться, чтобы избежать преследований.
Штейнберг тоже начинал как художник подполья, его круги и квадраты — фигуры, которые рассеянному визитеру показались абстракцией, — были вовсе не своенравными плодами эпатажной игры, а зашифрованным посланием из бездны.
Точно так же как изображение рыбы, столь часто встречаемое в росписях на стенах римских катакомб, вовсе не было причудой первых христиан, а идеограммой, символом Христа. Слово «ихтис» («рыба» по-гречески) содержит первые буквы фразы «Иисус Христос сын Божий». Иисус был в ту пору изгоем…
Человек глубоко религиозный, Штейнберг-художник обрел свои «формы» отнюдь не по воле случая, не наугад. Не будем давать им слишком буквального определения, поскольку его символизм остается поливалентным и при внимательном созерцании всегда обретает иной по сравнению с первым смысл. треугольник напоминает троицу, крест означает Крест, круг — идею совершенства мира. Линия может выглядеть как граница между жизнью и смертью, между днем и ночью — всё то, что неотвязно преследует метафизическое воображение художника.
Катакомбное искусство, сказал я. Да, но ему присуще и то, что не менее очевидно: искусство иконописи.
Резкость и строгость, ничем не смягчаемая суровость знаков напоминают русскую живопись, начало которой относится к XV веку. Если Малевич всегда при нем, то помимо этого Штейнберг связан еще долгой и священной традицией, восходящей к Феофану Греку и Андрею Рублеву.
Не забудем и Византию, без учета которой серьезный поиск истоков попросту невозможен. Штейнберг строго следует аскетизму, ведущему счет от золотых времен Юстиниана.
Еще одно уточнение, которое отнюдь не кажется мне излишним. Штейнберг не просто рос в русской провинции, но и до сих пор проводит часть года в городке, где его дом стоит на берегу Оки — притоке Волги. Иные из его «форм», кажущиеся прихотью воображения, на самом деле вдохновлены реалиями сельской жизни. Таким образом, полумесяц, один из неоднократно повторяемых мотивов его холстов, — это аллюзия на серп, но, конечно, не в качестве коммунистической эмблемы, в обнимку с молотом: это аллюзия, полная и нежности, и остроты, поскольку серп издревле привычен любому крестьянину, так как внушал ему чувство доверия и покоя.
Как все русские, Штейнберг глубочайшим образом привязан к своей земле.
Об этом же душевном свойстве соотечественников свидетельствуют письма Чайковского, Достоевского, Толстого, Чехова, которые они посылали на родину из-за границы — из Франции, из Италии. Эти письма полны ностальгической тоски по русской земле, в них только одна мечта, одно желание: поскорее вернуться. «Русской душе» всегда было как-то не по себе на Западе. Привлекательность путешествия меркла для нее в сравнении с тем, что взросло на русской почве, и только на ней. У Штейнберга хорошее ателье в Париже, но и тут всеми фибрами души он чувствует себя русским, и никем другим. Это не патриотизм в плоском понимании слова, это чувство куда более глубокое и поэтичное.
«Только в деревне, — пишет Штейнберг, — начинаешь дышать и чувствовать себя ребенком „первого дня“. Входишь в дом… Затем идешь за водой, к колодцу и вздрагиваешь под взглядом односельчан и домашних животных…
Деревня стоит на горе. Время здесь остановилось. Река, гора, лес, поля, луга, овраги, деревья, заборы, огороды, колодцы, животные и люди — они всё те же.
Всё вместе — это космос.
И одновременно семья, род, история. Всему сущему хочется дать имя, как человеку».
Надо хорошо представлять себе сельские просторы России во всей их полноте и многообразии — эти уходящие вдаль пейзажи, создающие ощущение бесконечности, магию и красоту которым придают восхитительная холмистость, густота лесов, величие рек, — чтобы понять колдовскую силу воздействия русской природы на чувства художника. Но эти просторы настолько необъятны, их красота настолько неуловима, их дали настолько тревожат воображение, что побуждают расставить какие-то вехи, очертить какие-то границы, чтобы иметь возможность их постичь — или, образно говоря, перевести чувства и ощущения на язык геометрии. Беспредельность без четких границ и очертаний непостижима в своей протяженности. И это еще один источник тяготения Штейнберга к «знакам».
Его треугольники, круги и квадраты выглядят как «геометрические фигуры». Но что такое вообще геометрия, иначе говоря — «геометрия», как не искусство найти для земли какую-то меру?
О какой-либо конкретике говорить не приходится — речь идет просто о желании размежевать бесконечные русские просторы, разбить их на отдельные участки и оградить, чтобы беспредельность обрела хоть какие-то, пусть и зыбкие, границы. Ограничить то, что, по существу, безгранично.
Когда Штейнберг говорит о своем желании дать имя каждому кустику, чтобы обозначить его присутствие в тумане вечности, он четко определяет саму суть своего творчества: оставить след в пустоте, которая граничит с небытием.
В его картинах и гуашах мало цвета, лишь иногда встречаются коричневый и красный, которые избраны не случайно — они восходят к религиозной традиции, к искусству иконописи. Что до черного — это дань почитанию Малевича. Преобладает же белый — олицетворение пространства, символ бесконечности. У белого двойное предназначение. Прежде всего это цвет снега, цвет русской земли, укрытой шесть месяцев в году толстым снежным покровом. О том, как снег влияет на душевное состояние, хорошо известно из русской литературы.
Человек, заблудившийся в пургу, — типично русский образ непрочности бытия, даже более того, образ метафизического одиночества, на которое обречен каждый.
Антон Чехов, Андрей Белый, Александр Блок, Михаил Булгаков, Борис Пастернак… Штейнберг признался мне, что не слишком любит Льва Толстого, предпочитая тех писателей, романистов или философов, которые разделяют его трагический взгляд на жизнь: Федора Достоевского, Николая Бердяева, Владимира Соловьева. Не забыл ли он, однако, два изумительных рассказа Толстого: «Метель» и — его вариант — «Хозяин и работник», где автор «Войны и мира» описывает ужас и смятение человека, оказавшегося один на один с бушующей белой стихией?
Белый цвет служит то знаком тревоги и покинутости, то, как инверсия снежной символики, пронзительным знаком воскрешения.
Мир, очищенный от всех своих мерзостей этим покровом ослепительной белизны, возрождается подобно тому, как в России после долгой зимы оживают источники воды, колосятся поля, зацветают луга.
Круги и белые прямоугольники Штейнберга предстают в двух ипостасях, знаменуя собой и отчаяние человека, затерявшегося в необозримом пространстве, и торжество всепобеждающей жизни, возвращающейся на круги своя.
Но всегда и прежде всего: одиночество. Прочтем еще раз прекрасное «Письмо Казимиру Малевичу», который умер за два года до рождения Штейнберга и с которым он ведет нескончаемый диалог («диалог» — вот самое точное слово, куда более подходящее, чем «влияние»). В этом «Письме» Штейнберг напоминает о роли, которую в современном русском искусстве сыграли историческая судьба России и трагедия ХХ века. «„Бог умер“, — скажет Европа. „Время Богооставленности“, — говорит Россия. Мне думается, что „Черный квадрат“ — это предельная Богооставленность, высказанная средствами искусства В чем состоит философия Вашего творчества? Что это: интеллектуальная игра или трагедия? Благодарите судьбу, что Вы оказались в начале новой истории, а не в конце ее, когда „Черный квадрат“ стал воплощенной реальностью».
Одиночество — в нем и сосредоточенность, и молитва. Живопись Штейнберга — акт поклонения и безмолвной веры, как светильник, сияющий посреди ночи.
Академик-нонконформист Эдуард Штейнберг: “Мне не интересны целующиеся милиционеры”
Ряды Российской академии художеств пополнились четырьмя известными художниками-шестидесятниками, которых называют нонконформистами. Это Эрик Булатов, Владимир Немухин, Оскар Рабин и Эдуард Штейнберг. Самому молодому из них, Штейнбергу, 71 год. Последние два десятилетия он живет на два дома – между Парижем и Тарусой. Один из самых востребованных современных мастеров – Штейнберг выставлялся в Третьяковке, Русском музее, в нью-йоркском Музее Гуггенхайма и крупнейших галереях Европы. Открыл Штейнберга, влачившего тогда нищенское существование, в середине 80-х годов известный французский галерейщик Клод Бернар. “Меня потрясла красота его картин, – говорит Бернар. – Мне было ясно, что за этими работами стоят великие традиции русского авангарда”. С академиком Штейнбергом в его парижской мастерской встретился корреспондент “Известий”.
вопрос: Какие чувства ты испытывал в тот момент, когда президент РАХ Зураб Церетели надевал на тебя тогу академика?
ответ: Признание на родине ужасно приятно. А то, что тогу надевал сам Зураб Константинович, приятно вдвойне. Он же глава академии, и я к нему всегда нормально относился.
в: Это, конечно, событие: лидеры нонконформистов, гонимые при советской власти, вдруг влились в ряды классиков отечественной живописи.
о: Прежде всего – не вдруг. Мы работаем уже более полувека. Советская власть, естественно, нас не любила. Но сегодня время другое. И я сказал во время церемонии: “Кто старое помянет, тому глаз вон”.
в: Словом, Академия воздала вам по заслугам.
о: Я был очень удивлен тем, что Церетели и особенно вице-президент Таир Салахов чуть ли не со слезами на глазах больше каялись, чем говорили о наших заслугах. Да, мы были гонимы, не признаны, но никакого чувства реванша у меня нет.
в: “Из нонконформистов – в конформисты”, – съязвил кто-то из критиков по поводу вашего приема в Академию художеств. Власть, мол, приласкала бывших диссидентов.
о: Власть приласкала, и слава Богу, что сейчас в России нормальная жизнь.
в: Тебя еще недавно и орденом Дружбы наградили.
о: Жаль, что не наградили других нонконформистов. Но больше всего я тронут тем, что меня сделали почетным гражданином Тарусы. Я немного общественник и могу с этими регалиями помогать городу и заступаться за гонимых людей.
в: И как ты это делаешь?
о: Помогаю больнице, церкви. Я отдал на благотворительный аукцион свою работу, которую продали за 15 тысяч евро, и передал деньги больнице. У меня два дома в Тарусе, один из которых я хочу сделать фондом семьи Штейнберга (отец художника – известный поэт и переводчик Аркадий Штейнберг. – “Известия”) и передать городу.
в: Ты говоришь, что помогаешь гонимым. А сейчас разве есть гонимые?
о: А как же! Я помогал добиться справедливости в скандальной истории, наделавшей много шума, с больницей в Тарусе. Затеяли хорошее дело, купили оборудование, и начались преследования чиновниками главного врача. Написал я письмо и местным властям по поводу женщины-инвалида, которая живет в десятиметровой комнате с дочерью. У них нет даже воды. Это тоже гонимые.
в: Значит, ты в Тарусе играешь роль правозащитника?
о: Да. Все обиженные властью могут постучаться в мою дверь, и я помогу, чем смогу.
в: Почему ты так привязан к Тарусе?
о: Меня привезли туда в месячном возрасте. Я там стал художником. Таруса была знаменита еще до революции – здесь жили Балтрушайтис, Поленов, Борисов-Мусатов, приезжали Бальмонт, Андрей Белый, Цветаева. А в советское время – Рихтер, Паустовский, Тарковский, Мессереры. В Тарусе бывал и Солженицын.
в: Раньше ты в основном жил в Париже, а теперь тебя, по твоим словам, “тянет в свою конуру”.
о: У меня дважды был рак – в Париже я лечился. Конечно, меня из Франции тянет в Тарусу. Хотя друзей у меня сейчас больше в Париже. Я все-таки нахожусь во французском художественном пространстве, и Париж – моя вторая родина.
в: Высшим из искусств французы считают “искусство жить”.
о: Да, они умеют жить и живут сегодняшним днем. Так и нужно делать. Но главное, что здесь человек защищен законом. К тебе не подойдет полицейский и ни за что ни про что не даст по морде. У нас же в России до сих пор в этом отношении абсолютное бесправие.
в: Ты часто называешь себя почвенником. Что это значит?
о: Почвенник – это тот, кто ходит по земле, не отрывается от нее. Я люблю свою географию, а меня обвиняют в том, что я “националист”, “патриот”. Но я действительно люблю Россию. Что в этом плохого?
в: Где тебя лучше понимают как художника – на Западе или в России?
о: Меня, по-моему, ценят и там, и там. Но, конечно, элитарный круг. Я часть русско-европейской культуры. Мой идол – Казимир Малевич. Он остается больше мистиком, чем художником.
в: В твоей абстрактной живописи много религиозных символов.
о: Я же верующий человек, и у меня все построено на христианской философии.
в: Сегодня цены на картины художников твоего поколения достигли на аукционах умопомрачительных высот. Кабаков уходит за несколько миллионов долларов. К миллионному рубежу подтянулись Краснопевцев, Булатов, Васильев. Неужто они стоят таких денег?
о: Раз платят, значит, стоят. По этому поводу можно смеяться, можно аплодировать. Но я настроен скептически. Я немного знаком с положением на арт-рынке. На западное искусство таких цен нет.
в: Одни эксперты предсказывают российскому арт-рынку неизбежный крах. Другие, напротив, убеждены, что при нынешних ценах на нефть будут расти и цены на искусство.
о: Мой прогноз сводится к тому, что этот рынок непременно рухнет. Из современных художников останутся два-три: Кабаков, Вейсберг, Краснопевцев. Когда понесут продавать остальных, то их картины будут стоить две копейки.
в: В “Гран пале” только что прошел салон “Арт-Париж”, широко распахнувший двери для российского искусства. Георгий Острецов показал скульптуру – некое подобие человека-автомата, совокупляющегося с холодильником. Другой наш мастер запечатлел на холсте китайца, насилующего русскую девушку. Может, прав экс-министр культуры Соколов, назвавший такие творения порнографией?
о: Это чудовищная пошлость. И для Соколова, который воспитан на настоящей культуре, – это, конечно, порнография. Но запрещать не надо. Любой запрет вызывает обратную реакцию.
в: Художнику для самовыражения нужна полная свобода?
о: Пикассо сказал, что искусству вообще свобода не нужна. Он говорил, что искусство рождается тогда, когда нет свободы, а при полной свободе оно умирает. Убивают его и деньги.
в: Ты утверждаешь, что художник творит для себя. Но вот Рубенс и Рембрандт работали на заказ.
о: У них заказчики были другие – на уровне художника. И потом заказ заказом, но они писали для себя, думая о Боге, о смерти, о жизни.
в: Знакомый арт-дилер недавно жаловался, что спрос на современных российских художников растет, а вот “качественного товара”, мол, не хватает.
о: Территорию захватили господа кураторы и арт-дилеры. Сплошная коммерция. Сегодня какой-нибудь куратор на венецианской биеннале несет ахинею и думает, что кругом идиоты. Король-то давно голый, но все молчат, боятся выглядеть дураками.
в: Собрание Третьяковки отражает положение дел в современном отечественном искусстве?
о: В какой-то степени да. Хотя в экспозиции почему-то сейчас нет таких замечательных художников, как Свешников или Харитонов. Но все-таки мое поколение в основном представлено. И мне нравится, что там есть и авангард, и соцреализм. Так и должно быть – это же наша история.
в: В элитный список россиян, опубликованный в прессе, попали всего два художника – Илья Глазунов и Никас Сафронов. Оба занимают 104-ю позицию.
о: 104-е место не так плохо. Значит, о них все-таки думают. И Глазунов, как бы к нему ни относились, – явление. Плохое, но явление.
в: Сегодня самое передовое русское искусство ничуть не уступает в смелости западному.
о: Наше искусство очень провинциально. У нас все еще изобретают велосипед, которым на Западе пользуются уже полвека.
в: Ну а как же родимый соц-арт, который подняли на щит на Западе?
о: Искусство в России сильно политизировано. Соц-арт – чистая политика, окрашенная русской географией. Совдепии давным-давно нет. Сколько можно об этом говорить! Мне не интересны целующиеся милиционеры.
в: Есть ли у современного искусства какая-то миссия, кроме эпатажа?
о: Заморочить голову. Обдурить. Продать. Это театр абсурда. Как сказал один француз: “Что модно, то и есть искусство”.
в: Встречал ли ты среди сегодняшних коллекционеров новых Третьяковых, Щукиных или Морозовых?
о: Нет. Это все собиратели. денег, к сожалению.
Источники:
https://rupo.ru/m/756/eduard_shteynberg:_mne_ne_interesny_tseluyuschiesya_mili.html
https://knife.media/eduard-shteynberg/
https://iz.ru/news/338001
