Почему пастернак назвал роман доктор живаго. Переезд Антиповых и Живаго на Урал

7 секретов «Доктора Живаго»

Почему у соблазнителя Лары фамилия Комаровский? Зачем отец Юрия Живаго ездит на Ирбитскую ярмарку? Что такое предварилка? Рассказываем о незаметных, но важных деталях одного из самых спорных романов XX века

1. Тайна отца Юрия Живаго

Вот что мы знаем об отце Юрия:

«Пока жива была мать, Юра не знал, что отец давно бросил их, ездит по разным городам Сибири и заграницы, кутит и распутничает и что он давно просадил и развеял по ветру их миллионное состояние. Юре всегда говорили, что он то в Петербурге, то на какой-нибудь ярмарке, чаще всего на Ирбитской».

Довольно очевидно, что старший Живаго, человек состоятельный и занимаю­щийся коммерческой деятельностью, ездил на Ирбитскую ярмарку, ведь до революции это была самая крупная в России ярмарка (после Нижегород­ской) и самая близкая к сибирским городам. Впрочем, у этих поездок была и другая причина: позднее мы узнаем, что у отца героя в Сибири есть вторая семья.

Константин Носилов. Ирбит. Торговые ряды. Конец XIX — начало XX века pastvu.com

Для самого Пастернака это место имеет и другое, символическое значение. Ирбит находится на Урале, разделяющем Европу и Азию. О важности пересечения этой границы Пастернак писал еще в повести «Детство Люверс» (1917–1918) :

«В очарованной ее голове „граница Азии“ встала в виде фантасмагорического какого-то рубежа… Женя досадовала на скучную, пыльную Европу, мешкотно отдалявшую наступление чуда».

Евграф, брат Юрия по отцу, был сибиряк: у него «смуглое лицо с узкими киргизским глазами». А вот как Юрий описывает дом в Омске, где в детстве жил Евграф:

«И вот все последнее время у меня такое чувство, будто своими пятью окнами этот дом недобрым взглядом смотрит на меня через тысячи верст, отделяющие Европейскую Россию от Сибири, и рано или поздно меня сглазит».

Получается, что между Москвой и Омском словно протянута линия высокого напряжения, заземленная где-то посередине, в районе уральского торгового городка Ирбита. Отец, который в представлении Юрия чаще всего находится на Ирбитской ярмарке, мечется между законной и незаконной семьями, между двумя сыновьями. Пересечь эту условную границу ему так и не удается: в своих метаниях он забывает себя, теряет рассудок, кончает жизнь самоубийством.

2. Тайна фамилии Комаровского

Вот как в романе говорится об отношениях Лары Гишар с адвокатом Виктором Комаровским:

«Если бы вторжение Комаровского в Ларину жизнь возбуждало только ее отвращение, Лара взбунтовалась бы и вырвалась. Но дело было не так просто».

На что опирался Пастернак, описывая мучительную связь Лары и Комаров­ского? В основе этого сюжета вполне реальная история друзей юности самого Пастернака. Летом 1910 года он часто ездит на дачу к своему другу Александру Штиху и знакомится там с его двоюродной сестрой Еленой Виноград. Борису и Александру было по 20 лет, Елене — 14.

Елена Виноград. 1916 год

Уже позже, в 1917 году, Виноград рассказала Пастернаку, что между ней и кузеном была любовная связь, причинявшая обоим страдания. Этим же временем датируется стихотворение Пастернака «Наша гроза» из книги «Сестра моя — жизнь», посвященное Елене:

К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!

Дело в том, что в переводе с немецкого фамилия Штих означает «укол». Пастернак сравнивает соблазнителя с изувером-комаром, укалывающим жертву малярийным хоботом. Через эту ассоциацию Пастернак придумывает и фамилию рокового соблазнителя Лары — Комаровского.

3. Тайна предварилки

Одна из героинь романа Шура Шлезингер появляется на вечеринке в семье Живаго, которая была устроена после его возвращения с фронта, и поучает Юрия Андреевича:

«Пойдем как-нибудь со мной, Юрочка. Я тебе людей покажу. Ты должен, должен, понимаешь ли, как Антей, прикоснуться к земле. Что ты выпучил глаза? Я тебя, кажется, удивляю? Разве ты не знаешь, что я старый боевой конь, старая бестужевка, Юрочка. С предварилкой знакомилась, сражалась на баррикадах. Конечно! А ты что думал? О, мы не знаем народа! Я только что оттуда, из их гущи. Я им библио­теку налаживаю».

Почему Шура называет себя бестужевкой и что такое знакомство с предва­рилкой? В конце 1870-х годов в Петербурге были открыты Высшие женские курсы. Первым директором стал известный историк Константин Бестужев-Рюмин. Довольно скоро политическая неблагонадежность учащихся была поставлена на вид руководству: курсы даже хотели закрыть, набор студенток временно прекратили, ввели новый регламент. Действительно, многие бестужевки — так называли учащихся — оказались связаны с народническими организациями, придерживались радикальных левых взглядов, а уже позже, в 1905–1907 годах, сочувствовали революционным событиям и даже принимали в них активное участие. На Бестужевских курсах учились, например, сестры Ленина — Анна и Ольга, а также Надежда Крупская.

Таким образом, Шура не просто походя сообщает о том, что училась на женских курсах, но представляет себя революционеркой со стажем. В ее речи есть еще одно непонятное слово — «предварилка». Так называли Дом предварительного заключения, или Шпалерную тюрьму («Шпалерку»). Первая в России следственная «образцовая тюрьма» открылась в Петербурге в 1875 году на Шпалерной улице, 25.

Из 317 одиночных камер 32 были женскими. Здесь содержались многие участники революционного движения — от народников до Ленина. Несложно заметить, что Шуру Пастернак описывает иронически: в отличие от искренних революционеров Павла Ферапонтовича Антипова или Куприяна Савельевича Тиверзина она бросается пафосными фразами и любуется собой.

4. Тайна комиссара

Уезжая из Мелюзеева в конце лета 1917 года, доктор Живаго знакомится с новым комиссаром, который направлен в уездный центр усмирять взбунтовавшийся полк в связи с готовящимся наступлением:

«Слухи о комиссаре оправдались. Это был тоненький и стройный, совсем еще неоперившийся юноша, который как свечечка, горел самыми высшими идеалами. Говорили, будто он из хорошей семьи, чуть ли не сын сенатора, и в феврале один из первых повел свою роту в Государственную думу. Фамилия его была Гинце или Гинц, доктору его назвали неясно, когда их знакомили. У комиссара был правильный петербургский выговор, отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский».

У Гинца есть вполне реальный прототип. Это Федор Федорович Линде: в дни Февральской революции он возглавил солдат, примкнувших к восстанию, входил в исполком Петроградского совета, принимал активное участие и в последующих событиях. Именно он в апреле 1917-го привел к Мариинскому дворцу Финляндский полк с требованием отставки главы Временного правительства Павла Милюкова.

Финляндский полк у Мариинского дворца. 21 апреля 1917 года Wikimedia Commons

Как и многие в то время, Линде восхищался Александром Керенским, возглавившим правительство летом, и подражал ему, в том числе раздобыв френч и галифе. То же самое сделал и Гинц:

«Он был в тесном френче. Наверное, ему было неловко, что он еще так молод, и, чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для этого он запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи в новых, негнущихся погонах…»

Остзейский выговор Гинца тоже восходит к Линде, который родился в польско-немецкой семье и говорил с отчетливым немецким акцентом. Наконец, смерть Гинца, убитого солдатами, списана с гибели Линде, о которой сообщили в 1917 году все газеты. Судьба комиссара символична: убивая своего героя, Пастернак ставит диагноз революции, колесо которой уже повернулось против тех, кто ей преданно служит.

5. Тайна трех партизан

Когда Юрий Живаго направляется из Юрятина в Варыкино, на перепутье дорог его останавливают и берут в плен партизаны:

«Впереди дорога разделялась надвое. Около нее в лучах зари горела вывеска „Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки“. Поперек дороги, преграждая ее, стояли три вооруженных всадника. Реалист в форменной фуражке и поддевке, перекрещенной пулеметными лентами, кавалерист в офицерской шинели и кубанке и странный, как маскарадный ряженый, толстяк в стеганых штанах, ватнике и низко надвинутой поповской шляпе с широкими полями».

Кто эти люди, что означает встреча с ними и почему Пастернак так подробно описывает троицу? Реалист — это ученик реального училища: в отличие от классических гимназий, где в преподавании делался упор на древние языки, в этих средних учебных заведениях был уклон в сторону математики и естест­вен­ных наук. Кавалерист в офицерской шинели и кубанке (укорочен­ной папахе) — профессиональный военный, очевидно перешедший на сторону Красной армии кадровый офицер, служивший в Кубанском или другом казачьем полку. Почему папаха укорочена? Потому что перешедшие на сторону красных казаки урезали папахи, а кокарды меняли на красные звезды. Третий партизан — толстяк. По его одежде можно дога­даться, что это либо бывший священник, либо человек, раньше имевший к Церкви отношение (на это указывает поповская шапка).

Встреча главного героя с тремя путниками показывает, как революция меняет личность ее участников. Мальчик-реалист опоясан пулеметными лентами, офицер-казак перешел на сторону врага, бывший священник берет в руки оружие. И не толь­ко они, но и другие персонажи романа: так, работящий крестьянин Памфил Палых становится хладнокровным убийцей, добрый и честный Павел Антипов превращается в не знающего пощады Стрельникова.

6. Тайна Юрятина

Когда поезд, в котором едет семья Живаго, приближается к Юрятину, из окна вагона доктор видит город, залитый лучами восходящего солнца:

«Там, верстах в трех от Развилья, на горе, более высокой, чем предместье, выступил большой город, окружной или губернский. Солнце придавало его краскам желтоватость, расстояние упрощало его линии. Он ярусами лепился на возвышенности, как гора Афон или скит пустынножителей на дешевой лубочной картинке, дом на доме и улица над улицей, с большим собором посередине на макушке.
„Юрятин!“ — взволнованно сообразил доктор».

Сергей Прокудин-Горский. Пермь. Общий вид. 1910 год Library of Congress

Прототипом Юрятина считается Пермь. Почему же первая встреча с городом описывается как что-то чудесное, почему это место скорее напоминает образ из волшебной сказки? Пастернак намекает на мифологический город — Новый Иерусалим: ведь именно таким — на горе, с храмом посередине и ярусами строений — его изображали иконописцы. Юрятин залит ярким утренним солнцем, желтые краски напоминают о золотом свечении, которое исходит от Небесного Града: «…а город был чистое золото, подобен чистому стеклу» Откр. 21:18. .

Образ города на горе, который кажется герою раем, где можно обрести новую жизнь, и раньше встречается в прозе Пастернака. Так, в повести «Охранная грамота» описан немецкий Марбург: «Я стоял, заломя голову и задыхаясь. Надо мной высился головокружительный откос, на котором тремя ярусами стояли каменные макеты университета, ратуши и восьмисотлетнего замка». Юрятин играет в жизни Живаго ту же роль, которую в жизни самого Пастернака сыграл Марбург: в этих городах и автор, и его герой встретили необыкновенную любовь, начали новую жизнь, написали свои лучшие стихи.

7. Тайна земства

Вот что Юрий Живаго пишет в письме жене о свой новой знакомой Ларисе Антиповой летом 1917 года:

«Земство, прежде существовавшее только в губерниях и уездах, теперь вводят в более мелких единицах, в волостях. Антипова уехала помогать своей знакомой, которая работает инструкторшей как раз по этим законодательным нововведениям».

Что такого в том, что Антипова работает инструкторшей в земствах и почему это важно? Общественная деятельность подобного рода летом 1917 года не могла не вызывать уважения. Крестьяне относились к земской реформе Положение «О волостном земском управ­лении» Временное правительство выпустило 21 мая 1917 года: по нему крестьянская сословная волость становилась всесослов­ной земской и управлялась волостным земским собранием, избранным всеобщим, равным, прямым и тайным голосованием. неоднозначно: очень многие были недовольны предоставлением избиратель­ных прав женщинам, тайным голосованием, участием в выборах предста­вителей других сословий. Поэтому люди, работавшие на реформу, часто сталкивались с проявлениями агрессии. Первые выборы состоялись уже в августе. Организационной работы было очень много, для помощи на местах призывались добровольцы, в основном из числа прогрессивной молодежи. Пастернак хорошо знал об этом: Елена Виноград, о которой шла речь выше, откликнулась на призыв принять участие в создании органов земского самоуправления и вместе с братом отправилась из Москвы в Саратовскую губернию. Упоминая о занятии Лары, Живаго отрицает, что хоть сколь-либо увлечен Антиповой. Но именно рассказ о земской реформе его выдает: несомненно, это указание на то, что цельность натуры Лары, ее самоотвер­женность, мужество и открытость преобразованиям восхищают Юрия Андреевича.

До самой сути

Или вот это. Гул затих. Я вышел на подмостки.

Автор этой россыпи, поэт Борис Пастернак, родился 130 лет назад. К концу его жизни, в 1957 году, в Милане вышел в свет его роман “Доктор Живаго”. Через год поэту придется отказаться от Нобелевской премии. История известная. У нас этот роман появится лишь через три десятка лет, в 1988-м. К этому времени автора давно в живых не будет. Но перед смертью его успеют обозвать “свиньей” и, “не читая”, осудить за нелюбовь к “народу”. Но это явные недруги. Есть еще доброжелатели. Они не против Пастернака – просто перемигиваются между собой: конечно, травля вещь постыдная – но мы-то понимаем, что роман его так себе. “Жалкая вещь”, – через губу сказал Набоков (которому не дали премию).

Но с Пастернаком выходило, в самом деле, что он всегда один, вокруг все тонет в фарисействе.

Нобелевскую драму Пастернака, как борщ, нашпиговали и политикой, и хрущевским самодурством оттепели, и заговором заграничных спецслужб, и бурными любовными ингредиентами. Только изменилась конъюнктура – поднялось соревнование за близость к Пастернаку. Локтями двигали, друг друга уличали. Кто как голосовал. Кто что подписывал. Кто не засветился на похоронах. А кто в восьмидесятых не помог родным поэта – когда их выдворяли из переделкинского дома – вещи в окно, рояль Нейгауза не пролезал, отпилили лишнее. Кто добивался, чтобы здесь открыли дом-музей. Тайные пастернаколюбы выявляли скрытых пастернакофобов. Полк смельчаков, учеников, приверженцев, поклонников, друзей, как только стало можно, с годами вырос на дрожжах.

А в сущности – сменились роли, лица, плюс на минус, но “все осталось по-прежнему – двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь” (как писал поэт, когда лишь брался за роман).

В Переделкино, на дощатой веранде дома-музея, его хранительница, внучка Пастернака, доктор филологии Елена Леонидовна, на это отвечала мне на редкость примирительно: “Не знаю, можно ли винить людей в том, что они в тяжелое время не ведут себя героически. Самого Пастернака в свое время тоже сильно упрекали – скажем, что он не помог Марине Ивановне Цветаевой, когда она вернулась из-за границы. Когда у нее не было дома, всю семью арестовали, и с ней случилась вся эта ужасная история. Он ведь действительно ей не помог. Хотя я прекрасно помню его письма, я помню, как он хотел вот эту верхнюю веранду отдать Цветаевой с сыном, чтобы она тут жила. Вот он хотел. Вот он не отговорил ее от эвакуации. Вот он сделал массу, как он потом говорил, роковых шагов, которых мог бы не делать. Просто – вот так сложилось”.

Академик Дмитрий Лихачев в конце восьмидесятых назвал роман “Доктор Живаго” “духовной автобиографией” Бориса Пастернака. Но эта исповедь о вечной двойственности интеллигенции, определяющей судьбу России, в конечном счете стоила поэту нервов, крови, жизни.

В начале “Доктора Живаго” 10-летний мальчик на могиле матери. “Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня”. И от этой увертюры идет судьба. Пугающее в ней – когда вокруг остаются лишь две краски: “Все освещенное казалось белым, все неосвещенное – черным. И на душе был такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней”.

Тонкость оттенков составляет радость жизни. Так у Пастернака. Так у его “Спекторского”: “Едва касаясь пальцами рояля, он плел своих экспромтов канитель”. Так и его Живаго повторяет героине своей жизни Ларе – что не любит слишком добродетельных и слишком “правых, не падавших, не оступавшихся”: им не откроется “красота жизни”.

Плохие книжки, говорил устами своего Живаго Пастернак, делят всех живущих на два лагеря – “а в действительности все так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!”

Сам Пастернак, сын пианистки и художника, все время озадачивал, срезал, запутывал сюжетом своей жизни. Он не был однозначен. Приходит после многих лет занятий музыкой (сохранились две его прелюдии и фортепианная соната) к своему кумиру, композитору Скрябину, с вопросом: посвящать ли этому жизнь? Тот отвечает: безусловно. И Пастернак решает: значит, надо поступить наоборот.

Внучка поэта, Елена Пастернак: “Он прямо пишет – я загадал, если Скрябин скажет мне так-то и так-то, это будет означать, что мне надо бросать музыку. Абсолютная алогичность, мистичность – но ты принимаешь обратное решение, потому что уже загадал. Он любил так “загадывать” – при этом не был склонен ни к какой практической мистике. Только к различным совпадениям относился с тревогой и вниманием – и это видно в “Докторе Живаго”. Есть даже выражение такое – “феномен Живаго”. Это когда люди совпадают во времени и пространстве, но не знают об этом. В романе Пастернака это основополагающий момент сюжета”.

Из тех же странностей. Пастернак окончил университет в Москве – но за своим дипломом философа так и не зашел. Через много лет, в войну, вместо себя отправит брата-архитектора получить медаль “За оборону Москвы” (поэт дежурил с футуристом Казиным на крышах, сбрасывал зажигательные бомбы, ездил с писательской бригадой на фронт). Зачем поэту тратить время на формальности.

Родители и сестры останутся за границей (из Берлина переедут в Лондон) – а Пастернак не вынес там, вернулся с младшим братом. Где революция – там место футуриста. Рядом с “Левым фронтом” Маяковского. “Привыкши выковыривать изюм / Певучестей из жизни сладкой сайки, / Я раз оставить должен был стезю / Объевшегося рифмами всезнайки”.

Кипели сборники стихов и страсти. “Сырое утро ежилось и дрыхло”. Женился на художнице Евгении Лурье и стал отцом, развелся и женился на Зинаиде (которая сейчас же развелась с пианистом Генрихом Нейгаузом), и снова стал отцом. За “Сестрой моей – жизнью” – сборник “Второе рождение”, роман в стихах “Спекторский”, поэмы “Девятьсот пятый год” и “Лейтенант Шмидт”. “Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья” связали в узел: страсть-Христос-и-революция.

Первый съезд писателей в 1934-м приветствовали метростроевцы. Пастернак рванул из-за стола президиума – снять с плеча работницы неподъемный с виду отбойный молоток. Но девушка отбилась от поэта – молоток ей предусмотрен по сценарию. Смеялись. А поэт сказал с трибуны: “Когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы метростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю, но который оттягивал книзу ее плечи, мог ли знать товарищ из президиума, высмеявший мою интеллигентскую чувствительность, что в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была мне сестрой, и я хотел помочь ей, как близкому и давно знакомому человеку”.

И далее – в ответ насмешнику – предостерег коллег: “При том огромном тепле, которым окружает нас государство и народ, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям”.

Елена Пастернак: “Очень часто упрекали Пастернака в нарочитой, картинной, показной любви к земле и народу, говорили, что он играет в народ, но эта любовь была подлинная”.

В тридцатых многое менялось. Пастернака не отпускают утраты и смерти. Есенин, Маяковский, позже Мандельштам. И этот странный разговор со Сталиным. Вождь позвонил спросить о Мандельштаме: это в самом деле “мастер”? Пастернак ответил: надо бы поговорить вообще о жизни и смерти. Сталин трубку положил. Это последний разговор – но далеко не первый. Неясно, сколько раз поэт встречался и беседовал с вождем по телефону. Посвящал вождю стихи – но кто тогда не посвящал (включая Мандельштама и Ахматову). Подарил вождю свой сборник переводов грузинской поэзии. Просил за мужа и сына Ахматовой – тех немедленно освободили. Как и Мандельштама – в тот первый раз.

Все это Пастернак все чаще называл “скандальностью своего положения”. Отвертелся от настойчиво предложенной ему негласной ниши “первого поэта”. И в письмах: “Это страшно меня угнетает, и я чувствую себя виноватым”. При этом – “живу я незаслуженно хорошо. с такой совершенною внутренней свободой. как я хотел, со всеми осложнениями и горестями…”.

Тут мостик прямо в центр далекого Тбилиси. В мемориальную квартиру Тициана Табидзе. Внучка поэта, Нина Асатиани, водила меня по комнатам старого дома, вспоминая искрометные истории: когда жизнь поэтов била ключом. Пастернака в Тбилиси зазвал поэт Паоло Яшвили Оба они, Паоло с Тицианом, учились в той же кутаисской гимназии, где и Маяковский. Великий футурист был тамадой на свадьбе Тициана. В этой квартире, за странным огромным столом с короткими ножками умещались и Есенин, и Маяковский, и Белый, и Мандельштам. В 1937 году погибнут оба жизнелюба-фаталиста, и Паоло, и Тициан – под присмотром Берии, тогдашнего грузинского руководителя. Пастернак тогда отправит телеграмму жене друга, Нине Табидзе: “У меня вырезали сердце. Я бы не жил, но у меня теперь две семьи – моя и ваша”. С тех пор их семьи неразлучны.

Когда на Пастернака свалятся все Нобелевские напасти, рядом будут Табидзе. Внучка рассказывает: “Доктора Живаго” он начинал писать на листах бумаги Тициана, которые дала ему вдова. Такие вот серебряные связи.

Загадка: Сталин остался для Пастернака важной фигурой жизненного эпоса, смерть его для поэта, как высокая трагедия. Зато Хрущев останется ничтожеством, холуем, предавшим своего хозяина. Мифическая оттепель – у Пастернака ощущение одно: “Мне кажется, на этот раз сговорились меня слопать”.

За год до смерти Пастернак напишет Дмитрию Поликарпову, завотделом культуры ЦК КПСС: “Страшный и жестокий Сталин не считал ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону. Государь и великие князья выражали письмами благодарность моему отцу по разным негосударственным поводам. Но, разумеется, куда же им всем против нынешней возвышенности и блеска… Повторяю, писать могу только Вам, потому что полон уважения только к Вам и выше оно не распространяется”.

Но в “Докторе Живаго” дядя главного героя, бывший священник Веденяпин, не скрывает ненависти к “сангвиническому свинству жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель”.

Внучка поэта заметила однажды в интервью: о Пастернаке часто говорили, что он “очень ловко и легко сумел пережить сталинское время, но погиб от оттепели, от ее последствий”. Но умер он от окружавшей пошлости. “Слово “пошлость” даже звучало во время его прощания с семьей. Он говорил, что рад тому, что покидает мир, полный пошлости”.

Первым названием “Доктора Живаго” было – “Смерти не будет”. Потом – “Мальчики и девочки”. Пастернак выстраивал ряд из четырех поэтов, которые по-настоящему отражают ХХ столетие. “Герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским”. “То, что было крупно и своевременно у Блока, должно было постепенно выродиться и обессмыслиться в Маяковском, Есенине и во мне. Это тягостный процесс. Он убил двух моих товарищей и немыслимо затруднил мою жизнь, лишив ее удовлетворенности”.

“Блок ждал этой бури и встряски”. “Есенин к жизни своей отнесся как к сказке”. Маяковский “в отличье от игры в отдельное разом играл во все – играл жизнью”. И Пастернак не мог “избавиться от ощущения действительности как попранной сказки”.

Он написал для сказки жизни финал эпический. “Доктор Живаго” завершился строками стихов: “Вдруг кто-то в потемках, немного налево / От яслей рукой отодвинул волхва, / И тот оглянулся: с порога на деву, / Как гостья, смотрела звезда Рождества”.

“Судьба как будто берегла его для этой истории с Нобелевской премией, последующей скоротечной болезнью и смертью”, – сказала внучка.

“Как хорошо на свете! – подумал Живаго. – Но почему от этого всегда так больно?”

“Доктор Живаго”: что нового можно увидеть в романе Пастернака

И это можно понять. До 1988 году, до новомирской публикации, роман ходил в самиздатовских распечатках и в тамиздатовских книжках, то есть узок был круг имеющих доступ. Кому-то повезло, кому-то нет. А в 1988 году, когда «Доктор Живаго» вышел в «Новом мире» (у которого тогда, на минуточку, был двухмиллионный тираж), параллельно с ним столько всего издавалось — причем куда более острого, злободневного! — что на этом фоне роман Пастернака как-то съеживался.

Мне, как и многим тогда, в романе более всего интересны были моменты политические — то есть обличение зверств большевиков, ужасы Гражданской войны. Надо сказать, зверства там показаны как большевиков, так и белых, но мне в 1988 году про большевиков было интереснее. Именно на это в первую очередь падал взгляд, а лирическая тема или тем более философская проскальзывали мимо сознания. Кстати, обличений мне не хватало — да, они были в тексте (причем всю их смелость я по тому времени не распознавал), но занимали сравнительно небольшой объем, а основное содержание составляло другое.

Первое издание, вышедшее на русском языке. Milano Feltrinelli Editore 1957

Чувствую, все-таки нужно в двух словах сказать о содержании — потому что не все читатели этой колонки знакомы с «Доктором Живаго». Главный герой романа, врач и поэт Юрий Андреевич Живаго, показан с детских лет (самое начало XX века) до своей смерти в конце 20-х годов, но бОльшую часть повествования занимает история о том, как в годы Гражданской войны он подвергался разным напастям и лишениям, оказался на Урале, потом в Сибири, метался между горячо любимой женой Тоней и не менее горячо любимой женщиной Ларой, лишился обеих, чудом сумел вернуться в родную Москву, бедствовал, сошелся с новой женщиной, Мариной, обнищал (не сумев, а точнее, не захотев вписаться в новую реальность) и преждевременно умер от инфаркта. Естественно, это лишь внешняя канва событий, на которую наслаиваются серьезные психологические, философские и историософские мессиджи. Плюс в финале — тетрадь стихов доктора Юрия Живаго, это самые известные пастернаковские стихи вроде «Гул затих», «Свеча горела», «Гефсиманский сад».

Доктор Живаго, трейлер, 1965

Теперь о том, что я увидел в романе сейчас и чего не видел тридцать лет назад.

Во-первых, это блестящая проза, написанная великим поэтом. Тест захватывает не только содержанием, но и тем, как это сказано. Яркие, неожиданные метафоры, музыка фразы, композиция — все это дает полное погружение в происходящее. В 22 года такое замечаешь гораздо хуже, чем в 52, тем более, сейчас мне есть с чем сравнивать.

Во-вторых, это человеческая драма, «лирический многоугольник», вершинами которого становятся сам Юрий Андреевич, его женщины Тоня, Лара и Марина, муж Лары Павел Антипов (он же — неумолимый красный командир Стрельников), злой гений адвокат Комаровский. Собственно, в самой такой драме ничего свежего и оригинального нет — и до Пастернака, и после него написано множество историй про то, как мужчина (равно как и женщина) любит сразу нескольких и мечется между ними, все глубже и глубже увязая в потоке причин и следствий. Но интересно то, как именно здесь это показано. Насколько тонко переданы оттенки чувств, насколько все это нешаблонно звучит. И вот эти оттенки чувств, думаю, вообще невозможно понять человеку без опыта семейной жизни. Кстати, интересный и несколько неожиданный момент: сколь бы сложно герои ни относились друг к другу, они все практически полностью лишены агрессии. Соперницы не рвут друг другу волосы и не говорят друг о друге гадости (чуть было не написал — в фэйсбуке), соперники не бьют друг другу морды и не вызывают на дуэль. Ну разве что Комаровского Юрий Андреевич один раз с лестницы спустил. Нет той движухи, которую мы автоматически ждем от подобных сюжетов. Да, сейчас таких людей уже не делают…

В-третьих, это многочисленные размышления Юрия Живаго о природе творчества, о сути искусства, о соотношении мира внешнего, материального, и Божиего замысла о мире, о красоте, растворенной в мире — красоте, которая, если смотреть с христианских позиций, есть отражение во внешних формах Божией любви к своему творению. Все это в 22 года, да еще и без какой-то более или менее внятной философской и богословской начитанности, понять совершенно невозможно.

В-четвертых, это глубочайший мировоззренческий кризис, постигший и Юрия Живаго, и Лару, и Антипова-Стрельникова, и многих других героев романа. У всех у них в разной степени было в предреволюционные годы очарование либеральными идеями, революция представлялась им очистительной бурей, после которой установится царство добра и разума… а в результате они получили кровавую трясину — и понимали, что не масоны и не марсиане им этот ужас устроили, а сами они к нему причастны, своими словами, своими делами, своим бездействием. То есть вслед за очарованием пришло глубочайшее разочарование. Именно из-за него-то, разочарования, и оказались разрушенными жизни героев. Человек может вынести любые лишения, если у него есть высшая цель, если ему есть ради чего жить, ради чего преодолевать все трудности. Но у интеллигентных, тонких, умных и талантливых героев романа такой цели нет. Прежняя жизнь кончилась, то общество, в котором им предстоит жить теперь, совершенно им чуждо и интегрироваться в него можно только ценой потери себя. Но и бороться с новой жизнью невозможно. И тогда встает вопрос: а ради чего жить? Ради какой высшей ценности? Семья, дети? Для людей типа Юрия Живаго это очень важно, но этого все же недостаточно. Казалось бы, он мог опереться на веру в Бога (и это естественная мысль, учитывая завершающие роман христианские стихи) — но и в отношении веры он оставался человеком Серебряного века, его религиозность искренняя, непоказная — но не более того. Воцерковленным, глубоко и сознательно верующим людям в его положении было бы проще (и даже без «бы» — примеров такой стойкости мы сейчас знаем достаточно). Собственно, именно бессмысленность дальнейшего существования его и убивает, именно она и спровоцировала развитие сердечной болезни.

И вот этот мировоззренческий кризис совершенно невозможно было понять тогда, в 1988 году. Не только молодежь, но и люди на поколение старше тоже не понимали. Тогда, в короткие эйфорические перестроечные годы, нам казалось, что скоро мы разделаемся с красным чудищем, огромным и стозевным, и тогда наступит прекрасная эпоха. В этом отношении мы очень напоминали героев романа — какими те были весной 1917 года. Но у героев потом были октябрь 1917, Гражданская война, красный террор и все остальное. А у нас — развал СССР, 90-е годы, обесценивание либеральной идеи, обнищание, развал того и развал сего. И точно так же многим из нас стало нечем дышать — провалились и коммунистическая идея, и либеральная, а жить просто так, борясь за существование, без высокого ответа на вопрос «зачем», далеко не каждый способен. И точно так же, как у героев «Доктора Живаго», у нас происходила переоценка ценностей, возникало чувство вины за свою глупость, свою наивность, за то, что мы собственными руками и собственными языками приближали, как сейчас выражаются, «вот это вот всё».

Между прочим, мы и сейчас не застрахованы от мощнейшего социального катаклизма, который перевернет всю российскую жизнь и с огромной вероятностью сделает ее гораздо хуже нынешней. И если, не дай Бог, это случится, мы снова ощутим ужас от потери смысла жизни, ужас от возникшего вокруг нас «прекрасного нового мира», в котором нам таким, каковы мы есть, попросту не будет места. И не придется ли нам разделить судьбу Юрия Андреевича?

Так что в этом смысле «Доктор Живаго» сейчас гораздо актуальнее, чем и в 1958, когда Пастернак получил за него Нобелевскую премию (подвергшись за это разнузданной травле в СССР), и на рубеже 80-90-х, когда роман впервые был официально издан на родине. Роман, который опередил свое время, который не просто отразил некий период отечественной истории, а описал многократно повторяющийся в ней сценарий.

И это — мое «в-пятых». То есть насколько же Борис Пастернак оказался способен взглянуть на вещи, не солидаризируясь ни с красными, ни с белыми, но и не срываясь в манихейское отвращение к миру, когда зло и мир отождествляются. Насколько это живой, теплый, человечный взгляд на чудовищную эпоху, насколько автор старается не осудить, а понять, насколько он чужд черно-белого подхода. «Доктора Живаго» называли антисоветскими романом. Это неверно, и тут уместно вспомнить слова Довлатова о том, что советский, антисоветский… да это все примерно одно и то же.

Нет, роман Пастернака — всего лишь несоветский. Это взгляд не из красного окопа и не из белого окопа, но это и не взгляд свысока — это взгляд с позиций всего лучшего, что аккумулировал в себе XIX век. И очень во многом — взгляд христианский.

Причем не потому, что главный герой нередко пускается в религиозные рассуждения. И даже не потому, что финал романа, «стихотворения Юрия Живаго» — это высочайшая христианская поэзия. Мне кажется, главная христианская составляющая романа — это авторское восприятие героев, это Промысл Божий, который для автора несомненен и который он показывает в неожиданных совпадениях, встречах… в «судьбы скрещеньях». Это светлый роман о темных временах, причем свет его — не электрический, а евангельский.

Источники:

https://arzamas.academy/mag/723-zhivago_secrets
https://rg.ru/2020/02/09/pochemu-u-borisa-pasternaka-v-zhizni-vse-ne-logichno.html
https://foma.ru/doktor-zhivago-chto-novogo-mozhno-uvidet-v-romane-pasternaka.html