Сергей довлатов чем известен. Сергей Довлатов умер «от безутешной нелюбви к себе
Тайна смерти Сергея Довлатова
Его жизнеописание вышло в “Малой серии ЖЗЛ” издательства “Молодая Гвардия” – дочернем проекте известной серии ЖЗЛ, основанной Флорентием Павленковым и возобновлённой Максимом Горьким. Пожалуй, второй раз за всю историю (первой была книга об Иване Худякове в 1970 году) издание не содержит портрета героя, но впервые за всю историю в нем нет вообще никаких иллюстраций. Почему? В “Молодой Гвардии” говорят – запретили потомки: до недавнего времени проект книги выглядел совсем иначе.
А на днях я обнаружил статью, которая объясняет, почему люди, запретившие публикацию фото Довлатова и кадров, связанных с его жизнью, могли так поступить. Обстоятельства, сподвигнувшие на это родственников писателя, могли стать причиной смерти самого Сергея Довлатова. Несколько лет назад петербургские исследователи Владимир и Наталья Евсевьевы (работающие под творческим псевдонимом ВИН), многие годы посвятившие исследованию жизни и творчества писателя-эмигранта, высказали в интервью корреспонденту “МК-Питер” Алисе Берковской версию, что скончался писатель не от пьянства, как принято считать, а от потрясения — незадолго до смерти Довлатов узнал тайну своего рождения.
Не Довлатов, а Богуславский!
— Известно, что Довлатов страшно пил — почему вы так уверены, что он умер не от алкоголизма?
— Я лично встречался с Довлатовым неоднократно, беседовал с ним, — рассказывает Владимир Евсевьев. — Поверьте, про таких, как он, говорят: здоров как бык! На всех окружающих Сергей производил впечатление человека с могучим здоровьем, несмотря на регулярные запои. Поэтому убил его явно не алкоголизм.
— Говорят, перед смертью у писателя были галлюцинации.
— Да, об этом известно из воспоминаний Петра Вайля. Он рассказывал, что перед смертью Довлатов позвонил ему и сообщил, что видит, как по потолку идут трещины. Вайль был уверен, что все дело в инфаркте. Но мы говорили с одним известным медиком, описали ему обстоятельства смерти Сергея — и врач очень удивился! Он назвал смерть Довлатова ничем не оправданной, родившейся без симптомов! Так происходит, когда причиной смерти становится психологическое потрясение.
— Что же так потрясло «человека с могучим здоровьем»?
— Письмо. Обыкновенное письмо, которое он обнаружил в архиве матери. Из этих нескольких листочков Довлатов наконец узнал, что его настоящее имя — Сергей Александрович Богуславский.
— Вы сказали «наконец»?
— Сергей Довлатов всю жизнь догадывался, что Донат Мечик не его настоящий отец. Своему другу Ефимову он писал, что ненавидит отца, Доната. О том же он рассказывал своей любимой женщине Асе Пекуровской. Даже фамилию он себе взял не «отцовскую». Отношение к Донату отразилось и в творчестве Довлатова — обратите внимание, как мало и пренебрежительно он пишет о своем «отце»: то Мечик бахвалится, что состоит в переписке с Шостаковичем, то учит Сергея, как избавляться от беременных женщин. Последнее, кстати, происходило на полном серьезе — с чего бы счастливому отцу семейства вести такие разговоры с родным сыном?
— Одних подозрений мало.
— Для человека, которого это не касается. А Довлатов всерьез задумывался, почему он так отличается от еврейского окружения, в котором вырос. Ведь ни евреям, ни армянам не свойствен ни запойный алкоголизм, ни то мировоззрение, которое живет в его книгах. Он всегда писал притчами — что тоже не свойственно окружавшей его культуре. Он задавал себе много вопросов. Почему отец все время поучает его, заставляет принимать нужные ему решения? Почему с презрением относится к творчеству сына? Не потому ли, что видит в нем свидетельство чужой крови в Довлатове? И почему в семье намеренно замалчивается имя Шурика Богуславского, хотя он был коллегой родителей по уфимскому театру?
— Кем был Богуславский?
— Пианистом. Мать Довлатова, Нора, была некоторое время актрисой, потом стала корректором. А Донат Мечик был заведующим литературной частью театра. Как разворачивался их закулисный любовный треугольник, неизвестно, только за несколько месяцев до рождения Сергея Шурик Богуславский исчез. Как оказалось, по анонимному доносу — за какое-то ироническое высказывание. Из лагерей он так и не вернулся. Как вспоминает Пекуровская, Довлатов был абсолютно уверен, что на Богуславского донес Донат Мечик.
— Об этом, к сожалению, никаких записей мы не нашли. Известно только, что Нора до конца жизни хранила фотографию Богуславского. Довлатов ее видел и считал, что похож на Шурика. Сейчас и письмо, и фотография хранятся в Америке у Лены Довлатовой, вдовы писателя.
— И все-таки — почему письмо о Богуславском так потрясло Довлатова? Он ведь его даже не знал!
— А вы представьте себе психологическое состояние Сергея в конце жизни! Он прожил жизнь, которую не выбирал, которую ему навязали поучения Доната Мечика. В результате не добился ни успеха, ни признания. Если бы Донат был отцом Сергея, такой итог мог быть оправдан хотя бы сыновней обязанностью уважать отца. Но письмо показало ему страшную правду — что он исковеркал свою жизнь под давлением человека, который даже не отец ему!
— Письмо убило Довлатова?
— Можно сказать и так. Наверняка в последние дни его одолевали разные мысли — что все могло быть по-другому, если бы он был настойчивее с матерью, если бы узнал о своем происхождении раньше. Ведь, обретя настоящего отца, он бы обрел самого себя! Но время было упущено. В итоге Довлатов как бы взорвался изнутри.
Сергей Довлатов в Ленинграде
«Зовут меня все так же. Национальность — ленинградец. По отчеству — с Невы». (Сергей Довлатов, «Марш одиноких»).
Сергей Донатович Довлатов (Довлатов-Мечик) попал в Ленинград в 1944 году трехлетним ребенком, куда его родители вернулись из Уфы (где были в эвакуации) после снятия блокады. Жила семья на улице Рубинштейна в доме 23, неподалеку от Пяти углов. Однако счастье было недолгим: через год после возвращения отец Сережи, театральный режиссер Донат Исаакович Мечник, ушел, оставив жену и маленького сына. Мать будущего писателя, Нора Сергеевна, чтобы хоть как-то свести концы с концами, сменила театральные подмостки на труд корректора, но жили Довлатовы все равно очень бедно. Хотя кому тогда жилось легко, и в полуразрушенном бомбежками Ленинграде, и по всей стране, обессиленной войной?
Первые литературные опыты Довлатова относятся еще ко времени учебы в школе. В своих автобиографических рассказах он вспоминал: «1952 год. Я отсылаю в газету «Ленинские искры» четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три — про животных. Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале «Костер». Напоминают худшие вещи средних профессионалов. ».
В 1959 году Сергей Довлатов поступил в Ленинградский государственный университет, на кафедру финского языка филологического отделения. Здесь он сдружился с молодыми ленинградскими писателями и поэтами Иосифом Бродским, Сергеем Вольфом, Анатолием Найманом, Евгением Рейном, художником Александром Неждановым. Здесь же он встретил и свою первую любовь – студентку Асю Пекуровскую, которая среди «золотой» ленинградской молодежи слыла красивейшей девушкой города. Их роман длился недолго и окончился свадьбой. А на следующий день молодожены расстались. Об их отношениях и разрыве ходили разные слухи. Кто-то говорил, что Ася изменяла Сергею и ушла от него к более успешному писателю, молодому красавцу Василию Аксенову, чьи произведения уже печатались в журнале «Юность». Рассказывали, что ревнивый Сергей пытался застрелить сначала себя, а потом и жену, когда та объявила ему, что уходит. Но рука его дрогнула, и дело обошлось без человеческих жертв. Неизвестно, было ли все это на самом деле, тем более что и сам Довлатов обожал плодить мифы и легенды, но, возможно, стоит поверить строчкам из его повести «Филиал»: «Я боялся ее потерять. Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. ЧТО-ТО ЗАСТАВЛЯЛО ЖДАТЬ ДУРНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ ОТ КАЖДОЙ МИНУТЫ СЧАСТЬЯ». Так или иначе, но Ася ушла от него, будучи беременной дочерью Машей, которую Довлатов увидел впервые лишь 18 лет спустя, уже в эмиграции.
Несчастная любовь и последовавший за разрывом с Асей запой не добавили жажды к учебе Сергею Довлатову и вскоре он был отчислен из университета за неуспеваемость. Он и сам признавался, что несколько раз завалил экзамен по немецкому языку, из которого не мог ответить ни слова, кроме имен основоположников социализма. Довлатова забрали в армию. Служить ему довелось не в самых приятных условиях – Сергей охранял заключенных в лагере особого назначения в Республике Коми. «Мир, в который я попал, был ужасен, – вспоминал он позже. – В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей… Но жизнь продолжалась». Из армии Довлатов вернулся, как выразился Бродский, «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде».
Далее последовала учеба на факультете журналистики ЛГУ, работа в студенческой газете и участие в писательской группе «Горожане» вместе с Вахтиным, Губиным, Марамзиным и другими литераторами.
Довлатов писал рассказы, но мечтал о публикациях, что в России было осуществить практически невозможно. И в 1972 году, оставив в Ленинграде вторую жену, Лену с маленькой дочкой, уезжает в Таллин, где поселяется у старой знакомой, Тамары Зибуновой, и устраивается на работу в котельную. Через некоторое время судьба улыбнулась писателю: его берут на работу в главную городскую газету «Советская Эстония». Его талант оценен, готовится к изданию его первая книга «Пять углов», на работе ему прощают все, включая регулярные пьянки, и Сергей скоро в третий раз станет отцом – Тамара ждала ребенка. Но все погубило нелепое стечение обстоятельств. Эстонское КГБ во время обыска у одного местного диссидента нашло рукопись Довлатовской «Зоны». Хотя произведение к тому времени лежало в издательстве, ожидая решения о публикации, прохождение «по делу» решило судьбу его автора. Довлатова уволили с работы, а набор «Пяти углов» был уничтожен по указанию Органов. И вот у безработного, ушедшего снова в запой писателя рождается дочь Саша.
Вскоре Довлатов возвращается к семье в Ленинград, а Тамаре, которая и стала инициатором разрыва, до самой смерти будет присылать из Америки письма, полные ласковых слов.
Жена Довлатова Елена – единственная женщина, которая смогла прожить рядом с писателем долгие годы. Спокойная и молчаливая, она вручную набила на печатной машинке полное собрание сочинений своего мужа, она же и принимала судьбоносные решения, касавшиеся всей семьи. Ей принадлежит и решение о переезде в Америку. Елена с дочерью Катей уехали первыми, а в 1978 году уехал из России и Сергей Довлатов. К тому времени творческая деятельность на родине стала для него делом невозможным, к чему приложили руку власти и жесткая цензура, не пропускавшая его произведения в печать. Если в 1976 году Довлатов еще работал в журнале «Костер» и публиковался в «самиздате» и эмигрантских изданиях за рубежом (за что и был исключен из Союза писателей, хотя сам и не подозревал об этих публикациях), то к 1978 году ему окончательно перекрыли кислород. Последней каплей стало его жестокое избиение сотрудниками милиции за то, что Сергей якобы сбросил с лестницы офицера. Вдобавок ко всему Довлатова уволили с работы. Первопричина была банальна – провожая жену и дочь в аэропорту, писатель простудился и позвонил на баржу, где работал сторожем, чтобы за него отдежурили. Вызвал врача и занялся активным самолечением старинным русским средством – водкой. По факту алкогольного опьянения прибывший врач не смог выписать больничный лист, а на работе выяснилось, что на Сергея записали часы, которые он не отработал. Тогда в СССР существовала статья «подлог», по которой Довлатова и уволили. Ему грозила и другая статья, «тунеядство», так что, когда сотрудники КГБ «выловили» опального писателя в магазине рядом с домом и предложили быстренько собрать вещи и отправляться следом за женой, иного выхода уже не было.
Итак, Сергей Довлатов покинул родной город, где так часто задыхался от того, что его не печатают, не признают его талант и не уважают его труд. В Америке все пошло по-иному: увидели свет все его неопубликованные книги, он стал главным редактором жизненно острой газеты «Новый американец», печатался в престижных литературных журналах «Партизан Ревью» и «The New Yorker», с чем его поздравил Курт Воннегут, так и не удостоившийся подобной чести, работал на знаменитом радио «Свобода», за счет чего и был известен на родине.
Мечты сбылись, но был ли Довлатов по-настоящему счастлив? Видимо, нет, чему лишнее доказательство – постоянные продолжительные запои, после которых писатель не раз попадал в больницу. «Я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка — в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и счастливым. Этого не случилось» – с горечью писал он своему другу.
Скончался Сергей Довлатов 24 января 1990 года в Нью-Йорке, в возрасте 49 лет. После очередной череды «возлияний» сердце не выдержало. Как сказал близкий друг Довлатова, Игорь Ефимов, – «Что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: «Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».
Кто-то сравнивает Довлатова с Чеховым, непревзойденным мастером малых форм, кто-то – с Буниным, кто-то – с Булгаковым за тонкую сатиру, а некоторые слышат в его произведениях созвучие музыке – джазовым зарисовкам или питерскому року. Иные, напротив, хулят автора за пристрастие к массовости в литературе, называя его творчество «попсовой» пародией на фоне великих классиков русской литературы. Но не всем суждено написать «Войну и мир», да и прочитать это произведение не каждому под силу. А вот Довлатов читается легко и с интересом, он – увлекательнейший рассказчик, описывающий реальную, такую земную и понятную жизнь рядовых обывателей их же собственными словами, причем с неизменным юмором и самоиронией. По мнению Иосифа Бродского, Довлатов был замечательным стилистом. «Рассказы его держатся более всего на ритме фразы. Они написаны как стихотворения, сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи», – считает Бродский.
Талант – понятие емкое и многогранное, а человек, рассказами которого зачитываются миллионы, – однозначно гениален.
Сергей довлатов чем известен. Сергей Довлатов умер «от безутешной нелюбви к себе
Возвышение и гибель «Нового американца»
Эти заметки напоминают речь у собственного гроба. Вы только представьте себе — ясный зимний день, разверстая могила. В изголовье — белые цветы. Кругом скорбные лица друзей и родственников. В бледном декабрьском небе тают звуки похоронного марша…
И тут — поднимаетесь вы, смертельно бледный, нарядный, красивый, усыпанный лепестками гладиолусов.
Заглушая испуганные крики толпы, вы произносите:
— Одну минуточку, не расходитесь! Сейчас я поименно назову людей, которые вогнали меня в гроб.
Велико искушение произнести обличительную речь у собственной могилы. Вот почему я решил издать этот маленький сборник.
Этот сборник — для тех, кто знал и любил «Новый американец» в период его расцвета. Кто скорбит о былом его великолепии. В ком живет ощущение потери.
Парадокс заключается в том, что «Новый американец» — жив. Он жив, как марксистско-ленинское учение. При всех очевидных чертах его деградации и упадка.
Умер-то, собственно, я. «Новый американец» всего лишь переродился.
Хотя в нем по-прежнему работают талантливые люди. Сохраняются привлекательные черты институтского капустника. И газета по-прежнему оформлена со вкусом.
Но главное — исчезло. То, ради чего и создавался «Новый американец». Что принесло ему какую-то известность.
«Новый американец» утратил черты демократической альтернативной газеты. Он перестал быть свободной дискуссионной трибуной.
Умирание «Нового американца» — пышно и безвозвратно. Так уходит под воду большой океанский корабль. Но мачты — видны…
Историей «Нового американца» займутся другие. Для этого я чересчур субъективен. Тем более, что многие помнят, как это все начиналось.
Кто-то помнит хорошее. Кто-то — плохое. Наша память избирательна, как урна…
Поэтому я лишь бегло коснусь исторических вех. Оставаясь в рамках скромной гражданской панихиды…
Как я теперь сознаю, газета появилась в исключительно благоприятный момент. Эмиграция достигла пика. С авторами не было проблем. (Как нет и теперь. Грамотеев хватает. Из одних докторов наук можно сколотить приличную футбольную команду.) Потребность в новой газете казалась очевидной. Существующая русская пресса не удовлетворяла читателя. «Новое русское слово» пользовалось языком, которым объяснялись лакеи у Эртеля и Златовратского…
В общем, дело пошло. Мы получили банковскую ссуду — 12 тысяч долларов. Что явилось причиной немыслимых слухов. Относительно того, что нас субсидирует КГБ.
А мы все радовались. Мы говорили:
— Это хорошо, что нас считают агентами КГБ. Это укрепляет нашу финансовую репутацию. Пусть думают, что мы богачи…
Газета стала реальностью. Ощущение чуда сменилось повседневными заботами. Мы углубились в джунгли американского бизнеса.
Идеи у нас возникали поминутно. И любая открывала дорогу к богатству.
Когда идей накопилось достаточно, мы обратились к знакомому американцу Гольдбергу. Гольдберг ознакомился с идеями. Затем сурово произнес:
— За эту идею вы получите год тюрьмы. За эту — два. За эту — четыре с конфискацией имущества. А за эту вас просто-напросто депортируют…
Пришлось начинать все сначала.
Одновременно вырабатывалась творческая позиция газеты. Мы провозгласили:
«Новый американец» является демократической свободной трибуной. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам…
Мы называли себя еврейской газетой. Честно говоря, я был против такой формулировки. Я считал «Новый американец» «газетой третьей эмиграции». Без ударения на еврействе.
Начались разговоры в общественных кругах. Нас обвиняли в пренебрежении к России. В местечковом шовинизме. В корыстных попытках добиться расположения богатых еврейских организаций.
Старый друг позвонил мне из Франции. Он сказал:
— Говорят, ты записался в правоверные евреи. И даже сделал обрезание…
— Володя! Я не стал правоверным евреем. И обрезания не делал. Я могу это доказать. Я не могу протянуть тебе свое доказательство через океан. Зато я могу предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу…
Параллельно с еврейским шовинизмом нас обвиняли в юдофобии. Называли антисемитами, погромщиками и черносотенцами. Поминая в этой связи Арафата, Риббентропа, Гоголя.
Один простодушный читатель мне так и написал:
— Вы самого Гоголя превзошли!
— Твоими бы устами…
В нашей газете публиковались дискуссионные материалы о Солженицыне. Боже, какой это вызвало шум. Нас обвиняли в пособничестве советскому режиму. В прокоммунистических настроениях. Чуть ли не в терроризме.
Распространилась легенда, что я, будучи тюремным надзирателем, физически бил Солженицына. Хотя, когда Солженицына посадили, мне было три года. В охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына уже выдвинули на Ленинскую премию…
И все-таки дела шли неплохо. О нас писали все крупные американские газеты и журналы. Я получал вырезки из Франции, Швеции, Западной Германии. Был приглашен как редактор на три международных симпозиума. Вещал по радио. Пестрел на телевизионных экранах.
У нас были подписчики даже в Южной Корее…
Я мог бы привести здесь сотни документов. От писем мэра Коча до анонимки на латышском языке. Но это — лишнее. Кто читал газету, тот знает…
Годовой юбилей мы отмечали в ресторане «Сокол». По территории он равен Ватикану. В огромном зале собралось человек девятьсот. Многие специально приехали из Филадельфии, Коннектикута и даже Техаса.
Видимо, это был лучший день моей жизни…
Дальнейшие события излагаю бегло, пунктиром.
Ощущение сенсационности и триумфа не пропадало. Хотя проблем было достаточно. Во-первых, не хватало денег. Что расхолаживало при всем нашем энтузиазме.
Нужен был хороший бизнес-менеджер. Попросту говоря, администратор. Деловой человек. Да еще в какой-то степени — идеалист.
Уверен, что такие существуют. Уверен, что деньги не могут быть самоцелью. Особенно здесь, в Америке.
Сколько требуется человеку для полного благополучия? Сто, двести тысяч в год? А люди здесь ворочают миллиардами.
Видимо, деньги стали эквивалентом иных, более значительных по классу ценностей. Ферментом и витамином американского прогресса.
Сумма превратилась в цифру. Цифра превратилась в геральдический знак.
Не к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится к полному и гармоническому тождеству усилий и результата. Самым убедительным показателем которого является цифра.
Короче, нужен был администратор. Я считал, что все несчастья из-за этого.
К тому же монопольная пресса давила нещадно. Обрабатывала наших рекламодателей. Терроризировала авторов. Распускала о нас чудовищные слухи.
Со временем мне надоело оправдываться. Пускай люди думают, что именно я отравил госпожу Бовари…
Когда-нибудь Седых окажется в раю. И скажут ему апостолы:
— Всем ты хорош, дядя Яша! А вот Серегу Довлатова не оценил…
Шло время. Обстановка в редакции была замечательная. С легкой поправкой на общее безумие.
Помню, Наталья Шарымова собиралась в типографию. Дело было вечером. Район довольно гнусный.
Я сказал бородатым мужчинам Вайлю и Генису:
Источники:
https://alnikol.livejournal.com/280726.html
https://www.peterburg.biz/sergey-dovlatov-v-leningrade.html
https://www.litmir.me/br/?b=181429&p=95
