Священная эмилия гертруда стайн читать. Стайн гертруда – биография

Священная эмилия гертруда стайн читать. Стайн гертруда – биография

Мох считается символом материнской любви, потому что, подобно этой любви, утешает сердце с наступлением невзгод зимы, когда летние друзья нас покидают.

Восемь лет мне снился огонь. Я проходила мимо деревьев – и они вспыхивали; пылали океаны. Во сне волосы пропитывал сладкий дым, и, когда я вставала, его аромат облаком оседал на подушке. Но в день, когда загорелся мой матрас, я, вздрогнув, проснулась. Резкий химический запах был совсем не похож на сахарную дымку моих снов, как жасмин желтый не похож на жасмин низкий: первый символизирует разлуку, второй – привязанность. Их нельзя перепутать.

Встав посреди комнаты, я увидела источник пламени: аккуратный ряд спичек у подножия кровати. Они загорались одна за другой: пылающий заборчик у окантованного края матраса. Глядя, как они горят, я почувствовала страх, несоразмерный маленьким дрожащим огонькам, и на мгновение замерла: мне снова было десять, и снова я была исполнена отчаяния и надежды, каких не испытывала ни прежде, ни потом.

Но, в отличие от чертополоха поздним октябрем, голый синтетический матрас не вспыхнул. Он задымился, а потом огонь погас.

В тот день мне исполнялось восемнадцать.

На продавленном диване в гостиной сидели девочки. Пробежавшись по моему телу, их глаза остановились на босых ногах, на которых не было следов ожога. На лице Аманды нарисовалось облегчение; Клер казалась разочарованной. Кто-то засмеялся. Мои глаза шарили по дивану, отыскивая источник звука, но безуспешно. Ближе к краю одна девочка притворялась, что спит, другая смотрела нагло, без страха. Рядом незнакомая рыжая изучала ногти.

Если бы мне предстояло остаться здесь еще хотя бы на неделю, я бы запомнила каждое из этих лиц. И отплатила бы, воткнув ржавые гвозди в подошвы туфель или подмешав мелкую гальку в тарелки с чили. Однажды я прижгла плечо спящей соседки по комнате раскаленной металлической вешалкой – за проступок куда менее серьезный, чем поджог.

Но через час меня здесь не будет. И они об этом знали – все до единой.

Клер встала. Пересекла маленькую комнату, пока не оказалась всего в паре дюймов от меня. Она была высокого роста и относилась к тому типу красивых девушек, что встречался здесь редко: осанка правильная, кожа чистая, одежда новая. Не знаю, где она ее брала. Может, крала, а может, выпрашивала у мужчин, которые у нее не переводились и были намного старше нее. Ценники болтались у нее под мышками неделями, прежде чем исчезнуть в недрах огромного стирального автомата в подвале.

Она подошла ближе, и я наклонилась, выжидая, хватит ли ей смелости коснуться меня.

– Пожар, – сказала Клер, – это привет от Оливии.

Оливия. Не помнила я никакую Оливию. Среди тех, что на диване, ее точно не было. Наверное, одна из тех, с кем я жила лет в двенадцать-тринадцать – годы после Элизабет, мой самый злой и агрессивный период.

– Тогда поблагодари ее от меня, – ответила я.

Девчонки рассмеялись, и это вывело Клер из себя. Она накинулась на них.

– Что? – воскликнула она. – Позволите ей так просто уйти?

Смех сменился молчанием. Девочки на диване заерзали. Одна подняла капюшон, другая плотнее завернулась в одеяло. Утреннее солнце осветило ряд опущенных глаз, и они вдруг показались совсем юными и беспомощными. Из детского дома вроде этого было три пути: побег, совершеннолетие, тюрьма. Детей старше четырнадцати уже никто не усыновляет, дом они находят крайне редко, почти никогда. Эти девочки знали, что их ждет. Их глаза не выражали ничего, кроме страха: они боялись меня, боялись Клер, жизни, которая была им дана, и жизни, которую заслужили. Мне вдруг стало их жаль. Я уезжала, а у них не было выбора, кроме как остаться.

Я попыталась оттолкнуть Клер, но та придвинулась ближе, к самому моему лицу.

– Вали, – прошипела я.

Из кухни выглянула Эбби, работавшая в ночную. Ей, наверное, и двадцати еще не было, и меня она боялась больше других в этой комнате.

– Клер, – умоляюще проговорила она, – это же ее последнее утро. Отпусти.

Клер задержала дыхание, втянув живот и сжав кулаки. Я с готовностью ждала. Но она лишь кивнула и отвернулась.

До приезда Мередит оставался час. Открыв входную дверь, я вышла на улицу. Стояло обычное для Сан-Франциско туманное утро, цементное крыльцо холодило босые ноги. Я остановилась и задумалась. Я намеревалась сделать что-то в ответ, оставить для них что-то, что свидетельствовало бы о моей ненависти и готовности обидеть, но, как ни странно, во мне возникло желание простить. Может, потому, что сегодня мне исполнялось восемнадцать и для меня наконец все оставалось позади, – оттого их преступление и пробудило во мне великодушие. Перед отъездом мне захотелось как-то одолеть страх в их глазах. Сказать им, чтобы держались, пока не выберутся отсюда, а тогда уж я буду их ждать. Не буду, конечно. И никто не будет. Но напоминать им об этом было бы подло.

Спустившись по улице Фелл, я свернула на Маркет. Оказавшись на оживленном перекрестке, замедлила шаг, засомневавшись, куда идти. В любой другой день я нарвала бы однолетников в парке Дюбос, прополола заросшую клумбу на углу Пейдж и Бьюкенен и наворовала бы трав с местного рынка. Вот уже почти десять лет я тратила каждую свободную минуту, запоминая значения и научные описания цветов, но мои знания по большей части не к чему было применить. Ведь я все время использовала одно и то же: букетик бархатцев – печаль; ведерко чертополоха – мизантропия; щепотка сушеного базилика – ненависть. Символ менялся лишь изредка: красная гвоздика, подаренная судье, когда я поняла, что больше не вернусь на виноградник, пионы для Мередит так часто, как удавалось найти. И вот, высматривая цветочный магазин на Маркет-стрит, я листала воображаемый справочник.

Через три квартала мне встретился винный магазин, под зарешеченными окнами которого в ведрах вяли завернутые в бумагу цветы. Я замедлила шаг. Букеты были в основном смешанные, а их смысл противоречив. Выбор монобукетов был небольшим: стандартные розы, красные и розовые, подвядший пучок бахромчатой гвоздики и рвущиеся на свободу из бумажного конуса шапочки пурпурных георгинов. Достоинство. Я сразу же поняла, что именно это хочу сегодня сказать. Повернувшись спиной к угловому зеркалу над дверью, я спрятала букет под пальто и побежала.

Добежав до дома, я совсем запыхалась. В гостиной было пусто; я шагнула в комнату и развернула георгины. Цветки напоминали сноп разорвавшихся фейерверков – несколько слоев пурпурных лепестков с белыми кончиками раскрывались из тугой сердцевины. Раскусив резинку, я распутала стебли. Хотя моим соседкам никогда было не понять, что значат эти георгины (да и значение их было неоднозначным способом поощрения), ступая по длинному коридору и подсовывая цветки под закрытые двери спален, я ощущала несвойственную мне легкость.

Оставшиеся цветы достались Эбби. Она застыла под окном кухни так неподвижно, что я с трудом ее заметила.

– Спасибо, – растерянно проговорила она, когда я протянула ей букет. И потерла жесткие стебли меж ладоней.

Мередит приехала в десять, как и обещала. Я ждала на крыльце, качая на коленях картонную коробку. За восемнадцать лет из вещей у меня накопились почти одни лишь книги: «Цветочная энциклопедия» и «Справочник Петерсона по дикорастущим цветам тихоокеанских штатов» – эти прислала Элизабет через месяц после того, как я уехала из ее дома; учебники по ботанике из библиотек всего Восточного залива; тоненькие книжечки викторианских стихов в бумажных обложках, украденные из тихих книжных лавочек. Поверх книг лежала сложенная одежда – какие-то вещи я нашла, какие-то украла; некоторые были мне впору, другие – нет. Мередит должна была отвезти меня в общежитие, временное жилище в районе Сансет. В тамошнем листе ожидания я числилась с десяти лет.

Гертруда Стайн – крёстная авангарда, «брат» Хемингуэя и мать потерянного поколения

Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.

Салон Лео и Герты

Гертруда родилась в Пенсильвании, в состоятельной еврейской семье. Родители девочки были интеллигентной парой выходцев из Германии. Своим детям они дали разностороннее образование. Дети были очень дружны между собой, особенно, Герта и Лео, который был старше сестры на два года. Эту привязанность они сохранят на долгие годы. Гертруда училась в Кембридже на факультете психологии, затем – на медицинском в Балтиморском Университете.

Когда Герте было 29 лет, умер ее отец, оставив очень солидное наследство, что дало возможность его детям заниматься любимым делом. Так и не получив медицинского образования, девушка отправляется в Париж, к своему любимому брату Лео. Стайны отлично разбираются в искусстве, а капитал отца помогает начать новое дело и коллекционировать картины. Вместе они открывают у себя в доме художественно-литературный салон.

В салоне собираются непризнанные в то время поэты и писатели, здесь экспонируются картины художников, имена которых вскоре будут известны во всем мире. А пока первыми ценителями и критиками становятся Лео и Гертруда. Тогда же девушка начинает свою писательскую деятельность, проникшись духом новых, почти революционных течений в искусстве. Ее творчество того периода принято считать спорным. Даже брат относился к писательству Гертруды очень неоднозначно и старался критические замечания держать при себе.

Парижский бомонд относился к Стайнам с долей иронии. Брат и сестра выходили на прогулки в странных одеяниях. Он был высоким, худым очкариком с рыжими усами; она – мощной женщиной с пытливыми темными глазами и головой римского императора,- чертами, словно высеченными из мрамора. Но однако, всем не терпелось попасть в салон Лео и Герты, чтобы увидеть необыкновенную выставку смелых новинок. По сути дела, это был первый музей современного искусства.

Дайте мне новые лица.

Несмотря на то, что Стайнов считали семьей с причудами, вскоре их салон приобрел неимоверную популярность далеко за пределами Франции. Особняк на Флерюс, 27 стал излюбленным местом встреч художников, поэтов, писателей, критиков, а также коллекционеров и меценатов. Гертруда продолжала пополнять коллекцию картин. У нее было природное чутье на шедевры. Из сотен экспонатов она выбирала именно ту жемчужину, которая вскоре становилась предметом мирового признания. Дар психолога проявился и здесь.

Герта могла одной точной репликой создать репутацию писателю или художнику или отправить его творение в небытие. Большому количеству творческих людей она дала путевку в жизнь, стала советчиком, учителем, верным другом и покровителем. Стайн была в товарещеских отношениях с Пикассо, Матиссом, Хемингуэем, Фицджеральдом.

Вокруг нее всегда собирались юные таланты, дорогу коим она пробивала с упорством матери. Знакомиться с людьми – стало страстью для нее. Она всегда говорила: “Дайте мне новые лица.” И, вероятно, новые впечатления.

Лесбийская любовь

Еще в студенческие годы Гертруда впервые пережила влюбленность в женщину. Сие было открытием для девушки, но она спокойно приняла свою ориентацию, как подобает истинному психологу.

В 1907 году Стайн познакомилась с американской писательницей Алисой Токлас, той, что стала ее возлюбленной, другом, личным секретарем, редактором, издателем и переводчиком.

Гертруда сравнивала эту встречу со вспышкой, – она влюбилась с первого взгляда. Позже Алиса расскажет, что, когда впервые увидела Герту, у нее в голове зазвенели колокольчики. Это был знак. Женщины не скрывали своей привязанности друг к другу даже на публике. Их объединяла не только физическая близость, но и духовная.

Они прожили вместе 40 лет в гармонии и счастье, и были похоронены в одной могиле с разницей в два десятилетия. Лео Стайн не мог смириться с лесбийскими предпочтениями сестры, а она, в свою очередь, с тем, что он пересек жизнь с уличной девицей, слывшей “Нина с Монпарнаса”. Кроме того, у брата и сестры вырисовались разбежности в художественных вкусах.

Он не понимал ее пристрастия к кубизму и не оценил литературных опытов Герты. Стайны разъехались мирно и навсегда, без упреков и споров разделив коллекцию картин. Расставание прошло “без Апокалипсиса”, по словам Лео. Женщины остались жить на Флерюс, 27, где Алиса Токлас взяла под свой контроль ведение домашнего хозяйства, предоставив своей любимой возможность заниматься только творчеством.

Долгожданное признание

Авангардистская направленность поэзии и прозы Стайн долго не находила отклика в сердцах читателей. Вероятно, в начальный период творчества Гертруда направляла свои силы не в то русло, отшлифовывая таланты других. Признание к писательнице пришло на склоне лет, только в 1933 году, кода она опубликовала «Автобиографию Алисы Б. Токлас». Эта книга была сотворена от лица ее возлюбленной, остроумно и динамично.

Очерк имел огромный успех, много раз переиздавался и был переведен на иностранные языки. Позже и стихотворения Гертруды Стайн были положены на работы американских и немецких композиторов, а ее волевое лицо украсило полотна Пабло Пикассо и Павла Челищева. Сия женщина стала прообразом героинь произведений Эрнеста Хемингуэя и Уолтера Саттертуэйта. Ей посвящены фильмы Вуди Алена “Полночь в Париже” и Алана Рудольфа «Модернисты». А в Нью-Йорке поставлен монумент писательнице.

. Стайн не шла в ногу со временем, она обгоняла его. Даже сейчас ее размышления прогрессивны и актуальны. Особенно, знаменитое высказывание, адресованное когда-то Эрнесту Хемингуэю: “Вся молодежь, побывавшая на войне, – потерянное поколение.”

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

ГЕРТРУДА СТАЙН

Гертруда Стайн была страшно довольна собой. Говоря по справедливости, вряд ли найдется кто-то, кто так же нескрываемо наслаждался бы своей литературной славой и был бы столь же высокого мнения о своих достижениях, как эта талантливая лесбиянка из городка Аллегейни, штат Пенсильвания.

Как-то раз у нее и скульптора Жака Липшица зашел разговор о великих писателях. «А кого еще вы можете назвать, кроме Шекспира и меня?» — спросила Гертруда.

Однако со столь высокой оценкой были согласны не все. Многие читатели — и кое-кто из критиков — находили ее работы в лучшем случае малопонятными, а в худшем — по-детски незрелыми. Она писала в характерном авангардном стиле, отличавшемся многочисленными и, казалось бы, бессмысленными повторами и странным подбором слов, что, разумеется, могло отпугнуть тех, кто тяготел к более традиционной прозе. Точка зрения литературного истеблишмента была очень показательно выражена журналом «Нью-Йоркер», отозвавшимся об одном из ее романов так: «Стайн удалось решить, пожалуй, самую сложную проблему, с которой сталкиваются все современные прозаики: она сумела написать нечто такое, где вниманию просто не на чем задержаться: ни на стиле, ни на сюжете, ни на форме».

Но были у нее и свои ярые сторонники. Каковы бы ни были ее писательские заслуги, никто не смог бы отрицать того огромного влияния, которое она оказывала на публику как законодательница вкусов и покровительница искусства. Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд, Пабло Пикассо — вот всего лишь несколько имен из того множества молодых талантов, которых она взяла под крыло и которые часто появлялись в ее парижском салоне. Если в 20-30-х годах прошлого века вы были покинувшим родину и скитающимся по Европе художником и при этом не проводили львиную долю свободного времени за болтовней в салоне Стайн, то считайте, что вы и не жили.

Проведя бедную событиями юность в Америке за изучением психологии, эмбриологии и медицины, в 1902 году Стайн переехала в Париж. Несколько лет спустя она повстречала женщину, которая на всю оставшуюся жизнь стала ее личным секретарем и возлюбленной. Звали эту женщину Алиса Б. Токлас. Алису не смущало то, что ей придется всегда находиться в тени Стайн; судя по всему, она была вполне довольна ролью музы великой писательницы, ее секретарши и подруги по постельным утехам. А еще кухарки. Стайн во всем отличалась огромными аппетитами. Ее главными страстями были еда, чтение и секс — именно в такой последовательности. «Книги и пища, пища и книги, и то и другое великолепно», — однажды заметила она. Она регулярно устраивала себе пышные застолья, поглощая жирные американские блюда, которые готовила для нее Алиса, и воспевая «чувство полного удовлетворения, какое бывает, если наесться до отвала». Неудивительно, что одно из домашних прозвищ, которыми наградила ее Алиса, было Толстушка.

Слава и популярность Стайн росли, и вскоре они с Алисой стали одной из самых странных и самых влиятельных известных пар за всю мировую историю. У этой парочки лесбиянок еврейского происхождения, живущих за границей и открыто попирающих нормы буржуазной морали, было не так много шансов стать символами охваченной Великой депрессией Америки, и все же они ими стали. Когда в 1934 году Стайн и Токлас появились в Нью-Йорке, с тем чтобы начать полугодовой лекционный тур, на Таймс-сквер их встретил вращающийся рекламный щит с надписью: «Гертруда Стайн в Нью-Йорке!» Чувствуя себя как кошка, нежащаяся на нагретом солнцем подоконнике, Гертруда Стайн купалась в лучах славы. Она пила чай в Белом доме в компании Элеоноры Рузвельт, участвовала в вечеринках с Чарли Чаплином в Голливуде, посетила с экскурсией фабрику по изготовлению свечей зажигания, побывала в Чикаго на представлении оперы «Четверо святых в трех актах», поставленной по ее пьесе. А по вечерам они с Алисой наведывались в трущобы, чтобы узнать, как живется людям второго сорта.

Не то чтобы ее так уж трогала их судьба. Многие считали, что Стайн придерживается леворадикальных политических взглядов, однако на деле она принадлежала к правому реакционному крылу. «У меня не хватит слов, чтобы написать, как важно быть абсолютным консерватором… чтобы быть свободным», — написала она однажды. Безработных Стайн считала лентяями, не желающими придерживаться «Нового курса»[48], и (по крайней мере, некоторое время) поддерживала коллаборационистское правительство Виши, руководившее Францией во времена фашистской оккупации. Она состояла в близкой дружбе с известным пронацистом Бернаром Феем, они даже обсуждали «грани величия» Адольфа Гитлера. Стайн с жаром доказывала, что фюрера следовало бы наградить Нобелевской премией мира уже хотя бы за то, что он избавил Германию от евреев, от которых одни только неприятности, — более чем странная позиция, учитывая происхождение самой писательницы.

Может быть, таким образом она просто пыталась задобрить новые власти… Во время Второй мировой войны Стайн и Токлас жили во французской глубинке. Немецкие оккупанты их не трогали, скорее всего, писательницу защищали ее связи в правительстве Виши. После окончания войны Стайн и Токлас вернулись в Париж, но золотой век творческой эмиграции уже прошел, да и самой Стайн оставалось совсем мало времени. В 1946 году она умерла от рака. Если верить Токлас, писательница до самого конца сохраняла парадоксальное чувство юмора. Перед смертью, прежде чем навсегда лишиться сознания, Стайн спросила: «В чем ответ?» Растерянная Токлас ничего не сказала, Стайн понимающе улыбнулась и добавила: «А в чем тогда вопрос?»

Стайн и Токлас любили придумывать друг другу ласковые имена и демонстрировать свою привязанность на публике, что часто шокировало окружающих. Стайн называла свою возлюбленную лесбиянкой, котеночком, киской, деткой, королевой, херувимом, пирожком, омаром, женушкой, маргариткой и — что было совсем уж небезопасно — «моей маленькой евреечкой». А для Алисы Гертруда была королем, мужем, муженьком, толстухой и «фаттуски» — пышечкой. По всему их дому валялись любовные записочки, подписанные «ДД» и «ТД» («Дорогая-дорогая» и «Твоя дорогая»),

И НЕ ЗАБУДЬ ПОСВЯТИТЬ КНИГУ МНЕ!

Прежде чем написать «автобиографию» Алисы, Стайн долго уговаривала свою компаньонку, с тем чтобы она взялась за перо сама. Среди предложенных названий были образчики типичного стайновского самовозвеличивания: «Моя жизнь с Великой», «Жены гениев, с которыми я сидела за столом» и «Мои двадцать пять лет с Гертрудой Стайн».

Многие считают, что истинным призванием Стайн была критика. Доказательством тому служит один дельный совет, который она когда-то дала Пабло Пикассо насчет его поэзии. «Я почитала его стихи, — рассказывала она друзьям некоторое время спустя, — а потом крепко обняла его за плечи. “Пабло, — сказала я, — ступай домой и займись рисованием”».

Процесс написания произведений был у Стайн столь же хаотичным, как и сама ее проза. Она отказывалась учиться печатать, предпочитая писать от руки. Работала она с бешеной скоростью, выдавая две страницы за пять минут, причем часто совмещая творчество с разговорами на совершенно посторонние темы. (Еще во время учебы в колледже она создала теорию, что у человека есть не осознаваемая им «вторая личность», которая проявляется как раз в подобных ситуациях.) Исписанные страницы падали на пол, откуда их потом поднимала машинистка и перепечатывала для потомков. Стайн редко перечитывала написанное и почти никогда не работала больше получаса в день. Придав оккультистскому термину «автоматическая передача» новое значение, Стайн часто писала в салоне одного из своих любимых «Фордов».

ПАПА ЛЮБИТ МАМУ

Стайн и Хемингуэя связывали непростые отношения. На рассвете карьеры писателя она посоветовала ему бросить журналистику и сосредоточиться на художественной прозе. Стайн помогала придать нужную форму первым литературным опусам Хемингуэя, критиковала его, когда это было необходимо, и придумала вводить элемент повторения, который впоследствии стал фирменной маркой Хемингуэя. Кроме того, именно Стайн вдохновила писателя на поездку в Испанию и впервые показала молодому Папе корриду. В благодарность Хемингуэй попросил Гертруду стать крестной матерью его первенца и использовал свое растущее влияние в литературе, чтобы добиться публикации некоторых произведений Стайн.

Их крепкая дружба продолжалась много лет. Однако эти материнско-сыновние отношения носили явный отпечаток Эдипова комплекса, если не сказать больше. Хемингуэя вечно раздражало присутствие Алисы Б. Токлас, он неоднократно предлагал Стайн «перейти в другую команду» и закрутить роман с ним. «Я всегда хотел ее трахнуть, и она об этом знала, — признавался он позже. — Это было нормальное, здоровое чувство». Может, и нормальное, но только не для Гертруды Стайн. Она успешно сопротивлялась всем попыткам Папы сделать ее своей «мамулей».

МОЙ МИЛЫЙ ФРЕДДИ

Еще одним литературным протеже Гертруды Стайн был Пол Боулз, автор «Расколотого неба». Он стал появляться в ее салоне в 1931 году, а в 1947-м по ее наущению перебрался в Танжер. Стайн нравилось его второе имя, Фредерик, поэтому все время их знакомства она обращалась к нему не иначе как «Фредди».

Стайн и Токлас славились своей любовью к животным. Их личный зверинец включал в себя кота Гитлера (получившего такую кличку, потому что у него были усы щеточкой) и собак с кличками Полип, Байрон, Бабетта, Пепе и Баскет. Полип был известен тем, что поедал собственные испражнения, Байрон — своими порочными связями с собственным потомством, а Баскет — тем, что очень шумно дышал. Стайн говорила, что именно благодаря ему научилась улавливать разницу между предложениями и абзацами. Баске-ту ежедневно нужно было принимать специальные ванны с серой. Однажды Полу Боулзу поручили позаботиться о том, чтобы собака как следует просохла. Стайн велела Полу надеть кожаные подтяжки и бегать с собакой вокруг дома, а сама наблюдала за ними из окна и подбадривала криками: «Быстрее, Фредди, быстрее!»

ТАК БЫЛА КОРОВА ИЛИ НЕТ?

По известным только ей одной причинам Стайн называла оргазмы «коровами». Такие переносные упоминания «коров» встречаются во многих ее стихотворениях и рассказах, например, «Жена, у которой была корова: История любви». Кстати, как-то раз она назвала себя «той, кто лучше всех на свете дарит коров». Правда это или нет — спросите у Алисы.

СРЕДИ МНОГОЧИСЛЕННОЙ ЖИВНОСТИ, КОТОРУЮ ДЕРЖАЛИ ГЕРТРУДА СТАЙН И АЛИСА Б. ТОКЛАС, БЫЛ КОТ ПО КЛИЧКЕ ГИТЛЕР.

Стайн питала неизъяснимую нежность к своей самой известной фразе: «Роза это роза это роза». Эти слова были выведены на всей ее посуде и вышиты на каждом предмете ее постельного белья.

Душеприказчиком, распоряжавшимся имуществом Стайн, был правнучатый племянник Эдгара Аллана По.

Ни на минуту не забывая, что Стайн была крупной литературной величиной, Алиса Б. Токлас позаботилась о том, чтобы ее возлюбленную похоронили на знаменитом парижском кладбище Пер-Лашез, среди других великих писателей. К несчастью, в сведения о покойной, которые Алиса передала граверу, закралось несколько неточностей. Поэтому вместо родного города Стайн Аллегейни на надгробном камне начертано Аллфгани и ошибочно указана дата смерти: 29, а не 27 июля.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Источники:

https://www.litmir.me/br/?b=143070&p=27
https://kulturologia.ru/blogs/230317/33916/
https://biography.wikireading.ru/158009