На западном фронте без изменений. «На Западном фронте без перемен» Ремарка
Потерянное поколение: «На Западном фронте без перемен» Э.М. Ремарка
Первая мировая война положила предел традиции военной героики в западной литературе. Объявление войны в августе 1914 года ещё сопровождалось всеобщим энтузиазмом, приветствовалось торжественными стихами и статьями, провозглашавшими: “мы едины в своей ненависти к врагу”; “мы рвёмся в бой”; “мы готовы принести себя в жертву”; “павшие солдаты не будут забыты”; “солдат и поэт теперь одно, и героизм — больше, чем просто слово”. Многие верили тогда, что с началом боёв наступил новый, героический период истории, что сами они и их товарищи призваны стать борцами за правое дело, спасителями свободы. Война воспринималась как весть о грядущей великой эпохе, требующая обновления общества, перерождения человека.
Но чем дольше продолжалась война, тем меньше оставалось поводов для героических порывов в стихах и прозе. Применение особо эффективных средств поражения (дальнобойной артиллерии, авиации, танков, отравляющих газов), затяжной характер боёв (многомесячное сидение в окопах, сменяющееся многомесячными кровопролитными наступлениями и отступлениями), невероятная массовость сражений и тяжесть потерь — всё это подрывало самые основания военно-патриотической литературы и вело к дегероизации войны.
Окончательный перелом произошёл в 1916 году — после сражений на реке Сомме и при Вердене: потеряв убитыми и ранеными два миллиона человек, противники остались на прежних позициях. До Соммы ещё можно было выразить общее настроение в стихотворной молитве о самопожертвовании; “Господи, помоги мне умереть со славой”, — написал один английский поэт накануне наступления, в первый же день которого он был убит. Но после этих сражений стала гораздо уместнее молитва об избавлении, забвении и дезертирстве, прозвучавшая в одном из стихотворений Зигфрида Сассуна «Иисус, пошли мне сегодня рану!».
Первой поэтической реакцией на ужасы войны, ещё не виданные в истории, был вопль боли и гнева. Линия фронта разделяла поэтов-солдат, поэзия — объединяла. Английские “окопные поэты” пытались прокричать слова правды. Чтобы их услышали, они писали об агонизирующих телах, разлагающихся трупах, растущих грудах мертвецов, разъятых останках, разбросанных вдоль траншей. Характерно, что одно из таких страшных описаний Уилфред Оуэн заканчивает яростным выпадом против классической культуры: если бы ты всё это видел, обращается он к читателю,
Мой друг, тебя бы не прельстила честь
Учить детей в воинственном задоре
Лжи старой: Dulce et decorum est
Pro patria mori.
(Перевод М.Зенкевича)
Саркастически цитируя оду Горация «К римскому юношеству» (“И честь, и радость — пасть за отечество” — перевод А.Семёнова-Тян-Шанского), Оуэн внушает читателю: правда — это то, что мы, солдаты, испытываем на фронте, а не то, чему тебя учили книги и школа.
В это же время немецкие экспрессионисты ломали стиховые размеры, отказывались от рифм, отбрасывали синтаксические и логические связки, чтобы вместить в поэтическую строку полноту отчаянья и страха.
Небо пошло на тряпки
На бойне ужаса забивают слепцов.
(Август Штрамм, перевод В.Топорова)
Потребовалось десять лет, чтобы отойти от первого потрясения и осмыслить испытанное на войне. Тогда-то почти одновременно, в 1929 году, появились основные романы о войне и потерянном поколении — «Смерть героя» Ричарда Олдингтона, «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя, «Сарторис» Уильяма Фолкнера, «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка.
Статья опубликована при поддержке компании RESTERM – представляющей на рынке высокоэффективные химические средства для клининга, агропрома и автосервиса. В частности на RESTERM налажено производство автошампуня для бесконтактной мойки, который эффективно удаляет дорожную грязь, масляные и другие виды загрязнений с лакокрасочных поверхностей кузова легковых автомобилей, мотоциклов, велосипедов, обладает высокой моющей способностью и сильным обезжиривающим эффектом, не вызывает коррозии металлических поверхностей и не оказывает отрицательного воздействия на лакокрасочное покрытие и детали из сплавов цветных металлов. Кроме того, шампунь легко смывается с поверхности, и, самое главное, не токсичен, полностью биоразлагаем, безопасен для человека и окружающей среды. Подробную информацию о выпускаемой и реализуемой компанией продукции, ее стоимости и технических характеристиках Вы можете ознакомиться на сайте resterm.ru.
Понятие на поля
“Потерянное поколение” — это выражение американской писательницы Гертруды Стайн, подхваченное Хемингуэем и ставшее крылатым, относится к ветеранам Первой мировой, вернувшимся с войны, но не сумевшим освободиться от неё и приспособиться к мирной жизни.
Уже названия романов были говорящими: в словах «Смерть героя» слышалась горькая, обличающая насмешка над лживой патриотической риторикой, в словах «Прощай, оружие» — антивоенный пафос. Самое многозначное и интригующее из этих названий оказалось у романа Ремарка — «На Западном фронте без перемен». Есть здесь и ирония: когда гибнет главный герой романа, с фронта передают именно эту стандартную сводку. Есть и антивоенный пафос — призыв к таким “переменам”, которые раз и навсегда положат войнам предел. Но важнее другое: слова “без перемен” указывают на способ повествования и философский смысл романа.
Эрих Мария Ремарк (1898–1970) попал на фронт семнадцатилетним юношей, был пять раз ранен и чудом остался жив. Его военный опыт был значительнее и страшнее, чем у других писателей “потерянного поколения”, что он в полной мере использовал в своей знаменитой книге. Именно умением говорить на языке опыта и фактов Ремарк покорил читателей: они увидели в его романе не только мощный антивоенный памфлет, но подробный, точный документ. Успех книги был беспрецедентным: за год её тираж только в одной Германии составил более миллиона экземпляров.
Сюжет книги лишён традиционного линейного развития и перипетий: от несчастья к счастью или от счастья к несчастью. Весь ужас повествования в том, что оно движется по кругу, замкнуто в безысходном чередовании одного и того же: тыл — передовая, затишье — бой, наступление — отступление. “Заевший”, “буксующий” мотор сюжета не оставляет читателю ни малейшей надежды на прорыв, на победу или даже поражение. Вот и в финале романа — сказано, что главный персонаж погиб в октябре 1918 года, но не сказано, что через месяц был заключён мир. Понятие “мир” в контексте «Западного фронта» представляется чем-то несбыточным, возможным только в мечтах: кажется, что фронт будет всегда — “без перемен”, что война никогда не кончится. Цель автора — чтобы с этим ощущением читатель и закрыл книгу. И чтобы, закрыв книгу, он задумался над философским смыслом этих простых слов — “без перемен”.
Если в душах и головах людей не произойдёт “перемен” — внушает автор, — то “мир” будет только затишьем перед очередным боем в нескончаемой войне. Вслед за солдатами Первой мировой люди должны ощутить момент истины: “теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели”. Вот Ремарк описывает атаку: “Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает нас в бандитов, убийц, я сказал бы — в дьяволов, и, вселяя в нас страх, ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, волной, которая помогает нам отыскать путь к спасению и победить смерть”. “Волна” атаки “удесятеряет” силы — но для чего? Чтобы победить французов? Нет. Чтобы спастись. Эта не война немцев против французов и англичан, это война Жизни со Смертью.
Отныне Смерть угрожает не только отдельной личности, миллионам отдельных личностей — она угрожает всему человечеству. Вина за это лежит не только на отдельных политиках, тысячах отдельных политиков, а на всей человеческой цивилизации: “Как же бессмысленно всё то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете возможны такие вещи! До какой степени лжива и никчёмна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови…”
Война, перевернувшая Европу вверх дном, показала: слова и вещи совсем не таковы, какими их видели раньше. Атака — это бегство “вперёд”. Храбрость — это десятикратный страх. Всё теперь наоборот: прежние ценности обесценились, прежние пустяки наполнились смыслом. “Высокое” и “низкое” поменялись местами: если кто-то толкует о “высоких чувствах”, то надо понимать, что это низкая ложь.
В словах воодушевления “старшие” видели своё “благое дело”, а оказалось, что эти слова были преступлением, — и не только потому, что они разошлись с действительностью. Обратим внимание, как рассказчик-солдат обличает тех, кто остался в тылу: “Они всё ещё писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они всё ещё твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее”. Для тех, кто “кое-что понял” в этой войне, параллелизм “их” слов и солдатского реального опыта есть причинная связь: статьи наполняют лазареты, проповеди о служении государству чреваты смертью. Пока немецкие ораторы утверждают, что “права” Германия, а французские ораторы — что “права” Франция, эти мнения стравливают людей и оплачиваются их кровью. Пафос речей о “юных героях” убивает обыкновенных юнцов. Для рассказчика, простого солдата Пауля Боймера, старые слова не менее опасны, чем новейшие виды оружия: “Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы такое длилось подольше, и находят слова, чтобы ещё более утончённо оправдать всё это”. Если, по определению одного из персонажей романа, война есть “что-то вроде лихорадки”, то бациллы этой страшной болезни скрываются в высоких словах.
Всё сделано Ремарком, чтобы заразить читателей ужасом Смерти. Сухим языком хирурга или патологоанатома он классифицирует виды ранений, случаи смертей и формы останков. Приём остранения должен усилить впечатление. Ужасы войны показаны в восприятии Пауля Боймера — как нечто странное, непостижимое: “Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает ещё несколько шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном”; “Двоих буквально разнесло на клочки; Тьяден говорит, что теперь их можно было бы соскрести ложкой со стенки окопа и похоронить в котелке. Третьему оторвало ноги вместе с нижней частью туловища. Верхний обрубок стоит, прислонившись к стенке траншеи, лицо у убитого лимонно-жёлтого цвета, а в бороде ещё тлеет сигарета. Добравшись до губ, огонёк с шипением гаснет”.
А Жизнь? Она теплится в том, от чего словесная культура всегда отворачивалась, что старалась не замечать: в физиологии еды и естественных отправлениях организма (“…Сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные”). В том, что считалось стыдным и дурным: в похоти, сквернословии, мародёрстве (“Кто не похабничает, тот не солдат”). Окружённая Смертью, Жизнь вынуждена сжаться до животного инстинкта самосохранения, который заставляет тело мобилизовать все свои ресурсы: “Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям”; “Мы словно альпинисты на снежных вершинах, — все функции организма должны служить только сохранению жизни”.
Солдат выворачивает культуру наизнанку — иначе ему не выжить. Противоядием от смертельно опасных высоких слов становится похабщина, поддерживающая слабое тепло жизни. “Когда кто-то умирает, о нём говорят, что он «прищурил задницу», и в таком же тоне говорят обо всём остальном” — почему? Так Жизнь держит оборону: “Это спасает нас от помешательства. Воспринимая вещи с этой точки зрения, мы оказываем сопротивление”.
И всё же есть одно-единственное высокое слово, сохранившее свой жизнеутверждающий смысл на передовой. Это “товарищество”, освящающее “телесный низ” солдатской жизни. Только слепившись в коллективное тело, маленькие человечки войны могут противостоять Смерти. Более того: фронтовое братство возвышает души над страшной прагматикой войны. Оно “очищает” всё “грязное”: даже в мародёрстве и блуде, как в сказочных приключениях, проявляется взаимовыручка друзей, даже совместное сидение в отхожем месте становится праздником весёлого солдатского трёпа. Курение же и еда превращаются в таинственный ритуал дружбы — вопреки аду войны: “Теперь у некоторых из них тлеют на лице красные точечки. От них мне становится отраднее на душе: как будто в тёмных деревенских домах засветились маленькие оконца, говорящие о том, что за их стёклами находятся тёплые, обжитые комнаты”; “С наших рук капает жир, наши сердца так близко друг к другу, и в этот час в них происходит то же, что и вокруг нас: в свете неяркого огня от сердца к сердцу идут трепетные отблески и тени чувств”.
И всё же на Западном фронте всё остается “без перемен”: Жизнь вновь и вновь терпит поражение. Весёлые приключения друзей и забавные эпизоды боевой жизни нарочно ведут читателя по ложному следу — внушают ему надежду на благополучный исход, хотя бы для Пауля и его товарищей. Тем труднее мириться с каждой новой смертью: один за другим — перебита вся рота, погибает даже самый живучий из всех — умница и проныра Катчинский… Автор не щадит читателя, воздействует на него шоком внезапной развязки: в последнем абзаце сообщается о смерти самого Пауля Боймера. Так роман превращается в повествование от имени мертвеца, в свидетельство с того света.
А если бы Пауль остался жив? Эпиграф подсказывает: он всё равно стал бы жертвой войны. Он и его товарищи не могут вернуться с войны, даже если их миновали пуля и снаряд. Для них война продолжается — “без перемен”: “Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну”; “Нам уже не возродиться”. Роман Ремарка есть реквием по “потерянному поколению”, обращённый к современникам и потомкам, — чтобы это не повторилось.
По мнению Л.Гинзбург, писательницы, перенёсшей блокаду, роман Ремарка — “типовое проявление того индивидуалистического пацифизма, который стал реакцией на первую мировую войну. Люди этих лет (особенно западные) не хотели понимать, что социальная жизнь есть взаимная социальная порука Мы же знали, что про тот день, когда любого из нас убьёт гитлеровским осколком, — где-нибудь будет сказано: «Ленинград под вражескими снарядами жил своей обычной трудовой и деловой жизнью». Зато каждый здесь говорил: мы окружаем Харьков, мы взяли Орёл За формулами суммированных действий — тысячи единичных людей, которые в них участвовали, погибли и не пожнут плодов. А за ними — ещё миллионы, которые не участвовали, но плоды пожнут. Что за дело до этого погибающим и зачем это им? Незачем Но это нужно живому. Живые питаются кровью. Одни как паразиты, другие как честные гости на пиру, ответившие предложением собственной крови”.
Билеты (вариант 1)
Творчество Ремарка. «На западном фронте без перемен».
Творчество Ремарка. «На западном фронте без перемен».
Эрих Мария Ремарк (настоящее имя Эрих Пауль Ремарк) родился в 1898 году в городе Оснабрюке. Его отец был владельцем небольшой переплетной мастерской. Ремарк учился в местной гимназии, но не окончил ее, так как в 1915 году был призван в армию и до конца войны пробыл в окопах Западного фронта. Был ранен пять раз. После демобилизации закончил учительские курсы, открытые правительством Веймарской республики для бывших солдат. В течение года он учительствовал в одной из деревушек вблизи голландской границы. Но вскоре будущий писатель разочаровался в этой работе: школьные программы не согласовывались с его представлениями о жизни.
Бросив преподавание, Ремарк возвратился в Оснабрюк. Настали тяжелые годы инфляции, и он брался за любую работу – тесал камни на кладбище, играл на органе в церкви психиатрической лечебницы, бродил по стране. В 1923 г. Ремарк переселился в Берлин. Он шофер-испытатель в фирме, изготовляющей автомобильные покрышки, потом журналист в газетном концерне Гугенберга. Благодаря своему литературному дарованию Ремарк быстро выдвинулся на этом поприще и в 1928-1929 гг. уже занимал пост заместителя редактора популярного журнала “Шпорт им бильд”.
Первое опубликованное произведение Ремарка (если не считать юношеских стихов) – “О смешивании тонких водок” 1924 год. Это была слабая книга, оставшаяся почти незамеченной, как и прочие ранние литературные опыты. Слава пришла к нему, когда он выпустил в 1929 году роман “На Западном фронте без перемен”. Эта сравнительно небольшая по объему книга заняла особое место в немецкой и мировой литературе. В течение одного года ее тираж в Германии достиг 1200 тысяч экземпляров. Переводы на большинство ведущих языков мира довели эту цифру до 5 миллионов. Причина такого грандиозного успеха в необычайной правдивости изображения страшных окопных будней. На войне, которую рисует Ремарк, нет ни развевающихся знамен, ни великолепных подвигов, а только кровь и грязь траншей, и короткие дни передышек в прифронтовой полосе. Ремарк не был первым, кто разоблачал преступность войны. То же самое делали и до него многие художники – в первую очередь Анри Барбюс в своем знаменитом “Огне”. Однако Барбюс осмыслял войну, прежде всего, как явление социальное, и в этом значение его книги. Ремарк же изобразил войну как индивидуальное переживание. Его внимание привлекает психология героев, их эмоции, так как он хочет показать войну такой, какой видели ее участники – то поколение молодых немцев, “которое погубила война, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов”.
Следующая книга Ремарка – роман “Возращение” (1931г.). Это рассказ о тех, кто, выжив на войне, был раздавлен миром. В 1932 г. Ремарк, в связи с ухудшением здоровья, уезжает в Порто Ронко. Здесь его застает весть о нацистском перевороте. Фашистские правители сожгли книги Ремарка. А позднее лишили его германского подданства. Живя в изгнании, Ремарк не принимал участия в антифашистской борьбе, сторонился эмигрантских организаций. Он работал для Голливуда, особенно в связи с экранизацией его произведений. Лишь в 1937 году после шестилетнего молчания Ремарк опубликовал роман “Три товарища” сначала в США в английском переводе, а потом в 1938 г. в немецком эмигрантском издательстве. Действие книги начинается в 1928 году. Ее главные герои – Робби Локамп (от его имени ведется рассказ), Отто Кестнер и Готфрид Ленц – фронтовые товарищи, которые ныне совместно владеют маленькой авторемонтной мастерской. Социальный фон несколько расплывчат, стерты конкретные признаки места и времени, предельно сужен круг повествования. Но художнику удалось запечатлеть основные черты жизни Германской столицы в годы, предшествовавшие победе фашизма, – этот лихорадочный ритм, это нестерпимое ощущение зыбкости уходящей из-под ног почвы, щемящую боль безнадежности и нарастающее недовольство.
В романе “Три товарища” определились особенности художественной манеры писателя, тот специфический колорит его произведений, который можно назвать “ремарковским”. Мир Ремарка – мир “настоящих мужчин”, сильных, смелых, сдержанных. Позади у них тяжелая школа мировой войны, путь страданий, обманутых надежд и низвергнутых идолов. Это сделало их немного циничными, грубоватыми, скупыми на слова, отучило от чрезмерной восторженности. Но под тонким слоем льда, сковавшего души, таится нерастраченный запас горячих чувств, ждущих лишь повода, чтобы вырваться наружу. Таким поводом является любовь Робби к Пат.
В начале 1939 года Ремарк уезжает в США, В Лос-Анджелес и в 1942 году принимает американское подданство. В период второй мировой войны художник создал два романа – “Возлюби ближнего своего” (1940 г.) и “Триумфальная арка” (1946 г.), в которых изображена судьба немецких эмигрантов.
Но, ненавидя фашизм, испытывая презрение к немощной буржуазной демократии, Ремарк не приемлет и социалистические идеи. Он остается верен своему “благородному индивидуалисту”, “романтику, лишенному иллюзий”. Именно такой герой стоит в центре следующей книги – романа “Триумфальная арка”. Он именует себя Равик. Обладая железной волей и спокойным мужеством, Равик не был сломлен ни концлагерем, ни эмиграцией. Но он замкнулся в себе, стал жестоким, холодным человеком действия. Одиночество – не только удел Равика, но и его жизненная программа.
В романах периода второй мировой войны появляется новый для Ремарка герой – юноша послевоенного поколения, характер которого показан в развитии и формируется под влиянием жизни Европы 30-х гг. Изменяется и манера повествования. Рассказ от первого лица уступает место повествованию авторскому.
Годы спустя после завершения второй мировой войны Ремарк обращается непосредственно к антифашистской теме. В 1952 г. он выпускает в свет роман “Искра жизни”, где изображается один из нацистских концентрационных лагерей. В 1954 г. Ремарк создает другой роман “Время жить и время умирать”, который является одним из кульминационных пунктов его творческой биографии и снова касается проблем войны.
В 1954 году Ремарк переселяется в Европу. Месяцы проводит писатель в ФРГ, наблюдая жизнь страны. И многое, что он видит, напоминает ему первые годы Веймарской республики. Такое сопоставление не только помогало Ремарку понять старые ошибки, но и побудило художника выступить с предостережением, обращенным к немецкой молодежи. Так возник роман “Черный обелиск”, книга, повествующая о прошлом, но направленная в настоящее.
Ремарк возвращается к началу 20-х годов, к дням юности своих любимых героев. Повествование ведется от имени бывшего солдата Людвига Бодмера, который служит в фирме, изготавливающей надгробные памятники. Старший владелец фирмы – Георг Кроль – фронтовой товарищ Людвига. Оба они прилагают отчаянные усилия, чтобы просуществовать в обстановке кризиса и инфляции.
“Черный обелиск” необычайно насыщен автобиографическим материалом, книга не имеет четкого сюжетного стержня, в ней сравнительно мало действия, основную ткань романа составляют размышления, диалоги. Такое композиционное построение вытекает из задачи переосмыслить путь, которым шла между двумя мировыми войнами немецкая интеллигенция, поставить вопрос о самом смысле и цели человеческого бытия. В том же 1956 году Ремарк написал пьесу “Последняя остановка”. До сих пор он ни разу не пробовал своих сил в этом жанре, однако, опыт вышел неудачным.
В 1959 в гамбургском журнале “Кристалл” Ремарк опубликовал роман “Жизнь взаймы”. Читатель вновь соприкасается с уже знакомой ему по “Трем товарищам” атмосферой высокогорного туберкулезного санатория, снова перед глазами гоночная машина. На ней в санаторий прибывает профессиональный гонщик Клерфе и знакомится с неизлечимо больной девушкой Лилиан. Она уезжает вместе с ним “вниз”, желая насладиться напоследок радостями жизни. Сюжетная основа книги – любовь героев. Идейный же ее центр – метафизические проблемы жизни и смерти.
В двух последних своих романах “Ночь в Лиссабоне” и “Тени в раю” Ремарк вернулся к испытанным темам – изображению трагических судеб немецкой антифашистской эмиграции.
Тяжело больной, перенесший несколько инфарктов, Ремарк жил в середине 60-х годов безвыездно в своем доме в Швейцарии, почти никого не принимал, неохотно давал интервью для прессы. Он спеши. По его собственным словам, времени у него оставалось немного, а хотелось закончить роман. Роман этот – “Тени в раю” – увидел свет в 1971 г. Почти через год после того, как писателя не стало.
Э. М. Ремарк занимает особое место в современной немецкой литературе. Он никогда не примыкал ни к какому направлению. У него свой круг проблем, свои “ремарковские” герои, своя манера видеть и рисовать действительность. Однако многие критики считают, что если бы Ремарк остался автором только одного романа – “На Западном фронте без перемен” – то его след в немецкой и мировой литературе рассматривался бы как более значительный. Так как с каждым последующем произведением он, в глазах этих критиков, все определеннее смещался в сторону того, что принято называть “беллетристикой”. “На Западном фронте без перемен” явился подлинным шедевром писателя (1929) – поразительно простая и правдивая книга о войне, о тех ее жертвах, что вошли в историю как «потерянное поколение». Это – история убийства на войне семи одноклассников, отравленных шовинистической пропагандой в школах кайзеровской Германии и прошедших подлинную школу на холмах Шампани, у фортов Вердена, в сырых и грязных окопах на Сомме. Здесь оказались уничтоженными понятия о добре и зле, обесцененными нравственные принципы. За один день мальчики превратились в солдат, чтобы вскоре быть бессмысленно убитыми. Они постепенно осознавали свое ужасающее одиночество, свою старость (хотя каждому из них было не более двадцати) и обреченность: «из клетки войны один выход – быть убитым».
Ведущая в романе тема бессмысленности войны осознается ее героями как простая истина: убитый тобой – не твой враг, он – такой же несчастный. Пауль вглядываетс я в документы убитого им француза-печатника Жерара Дюваля, в фотографию его жены и дочери. «Прости меня, товарищ! – говорит он. – Мы всегда слишком поздно прозреваем. Ах, если бы нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей, как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли!». Пауль будет убит последним из семи одноклассников, в октябре 1918 года, «в один из тех дней, когда на фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».
В романе Ремарка – жестокая правда и тихий пафос неприятия войны, что определило жанровые особенности книги как психологической повести-палача, хотя, в отличие от Олдингтона, подчеркнувшего, что он писал реквием, Ремарк нейтрален. Он пишет в эпиграфе: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, кто стал ее жертвой даже если спасся от снарядов». Автор не ставил целью докапываться до истинных виновников войны, хотя его позиция достаточно четко выражена на страницах романа устами его героев, как в этом фрагменте: «… Кропп – философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди». Писатель ищет лекарство для утоления боли в вечных ценностях и радостях человеческого общения, суровом мужском братстве.
Романы Ремарка пользовались большой популярностью в нашей стране. Они экранизировались и переиздавались на многих языках. Успех им принесла доверительная манера повествования, без риторики и патетики, сдержанное немногословие речи. Читатель с благодарностью открывал для себя у Ремарка верность простым чувствам, любви и дружбе, тот огонек доброты, который придает надежду и в те времена, когда рушится все рушится и фальсифицируется, а люди озлобляются. Хотя бы на время приносили утешение мысли его героев о бессмысленном круговороте бытия, одиночестве как вечном рефрене жизни.
Ремарк виртуозно владел классической романной формой. Он обходился без формальных новшеств, следуя лишь правде передачи психологических состояний и занимательности сюжетных коллизий. Правда, в последних романах это нередко приводило писателя к повторам и банальностям.
На западном фронте без изменений. «На Западном фронте без перемен» Ремарка
На Западном фронте без перемен
Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.
Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, — словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев — про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер — из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, — для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.
Но самое главное — курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.
А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.
Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.
Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.
Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше — брать ванну; четвертый — это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.
Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, — за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке? «; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, — ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.
Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.
Наконец Катчинский крикнул ему:
— Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!
Повар сонно покачал головой:
— Пускай сначала все соберутся.
— А мы все здесь! Повар все еще ничего не заметил:
— Держи карман шире! Где же остальные?
— Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!
Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:
— А я-то сварил на сто пятьдесят человек! Кропп ткнул его кулаком в бок:
— Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!
В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:
— Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?
Огорошенный повар рассеянно кивнул.
Тьяден схватил его за грудь:
— И колбасу тоже? Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:
Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:
— Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет — обождите! — так и есть, ровно по две порции на нос!
Но тут Помидор снова ожил и заявил:
— Так дело не пойдет.
Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.
— Эй ты, морковка, почему не выйдет? — спросил Катчинский.
— Да потому, что восемьдесят — это не сто пятьдесят!
— А вот мы тебе покажем, как это сделать — проворчал Мюллер.
— Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, — продолжал упорствовать Помидор.
Катчинский вышел из себя:
— Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота — это мы.
Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе, и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он, хоть и был жирным как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.
Мы были настроены очень воинственно, и наверно дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:
— Да, вчера у нас были большие потери…
Затем он заглянул в котел:
— А фасоль, кажется, неплохая.
— Со смальцем и с говядиной.
Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал, — ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:
— Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.
Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:
— Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся.
— Сгинь, висельник! — прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.
День сегодня и в самом деле выдался хороший. Даже почта пришла; почти каждый получил по нескольку писем и газет. Теперь мы не спеша бредем на луг за бараками. Кропп несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.
На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная — добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.
Источники:
https://lit.1sept.ru/article.php?id=200403208
https://20v-euro-lit.niv.ru/20v-euro-lit/bilety/bilety-1/bilet-26.htm
https://www.litmir.me/br/?b=278649&p=1
