Рославлев или русские в 1812. Ход событий наступательной компании

Рославлев или русские в 1812. Ход событий наступательной компании

• ЖАНРЫ
• АВТОРЫ
• КНИГИ 589 562
• СЕРИИ
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 548 321

Михаил Николаевич Загоскин

Рославлев, или Русские в 1812 году

Печатая мой второй исторический роман, я считаю долгом принести чувствительнейшую благодарность моим соотечественникам за лестный прием, сделанный ими «Юрию Милославскому». Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне. Не знаю, достиг ли я этой цели, но, во всяком случае, полагаю необходимым просить моих читателей о нижеследующем:

1. Не досадовать на меня, что я в этом современном романе не упоминаю о всех достопамятных случаях, ознаменовавших незабвенный для русских 1812 год.

2. Не забывать, что исторический роман – не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии.

3. Не требовать от меня отчета, почему я описываю именно то, а не то происшествие; или для чего, упоминая об одном историческом лице, я не говорю ни слова о другом. И наконец:

4. Предоставляя полное право читателям обвинять меня, если мои русские не походят на современных с нами русских 1812 года, я прошу, однако же, не гневаться на меня за то, что они не все добры, умны и любезны, или наоборот: не смеяться над моим патриотизмом, если между моих русских найдется много умных, любезных и даже истинно просвещенных людей.

Тем, которые в русском молчаливом офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени – я признаюсь заранее в небольшом анахронизме: этот офицер действительно был, под именем флорентийского купца, в Данциге, но не в конце осады, а при начале оной.

Интрига моего романа основана на истинном происшествии – теперь оно забыто; но я помню еще время, когда оно было предметом общих разговоров и когда проклятия оскорбленных россиян гремели над главою несчастной, которую я назвал Полиною в моем романе.

«Природа в полном цвете; зеленеющие поля обещают богатую жатву. Все наслаждается жизнию. Не знаю, отчего сердце мое отказывается участвовать в общей радости творения. Оно не смеет развернуться, подобно листьям и цветам. Непонятное чувство, похожее на то, которое смущает нас пред сильною летнею грозою, сжимает его. Предчувствие какого-то отдаленного несчастия меня пугает. Недаром, говорят простолюдины, недаром прошлого года так долго ходила в небесах невиданная звезда; недаром горели города, селы, леса и во многих местах земля выгорала. Не к добру это все! Быть великой войне!»

Так говорит красноречивый сочинитель «Писем русского офицера», приступая к описанию отечественной войны 1812 года. Привыкший считать себя видимой судьбою народов, представителем всех сил, всего могущества Европы, император французов должен был ненавидеть Россию. Казалось, она одна еще, не отделенная ни морем, ни безлюдными пустынями от земель, ему подвластных, не трепетала его имени. Сильный любовию подданных, твердый в вере своих державных предков, царь русской отвергал все честолюбивые предложения Наполеона; переговоры длились, и ничто, по-видимому, не нарушало еще общего спокойствия и тишины. Одни, не сомневаясь в могуществе России, смотрели на эту отдаленную грозу с равнодушием людей, уверенных, что буря промчится мимо. Другие – и, к сожалению, также русские, – трепеща пред сей воплощенной судьбою народов, желали мира, не думая о гибельных его последствиях. Кипящие мужеством юноши ожидали с нетерпением войны. Старики покачивали сомнительно головами и шепотом поговаривали о бессмертном Суворове. Но будущее скрывалось для всех под каким-то таинственным покровом. Народ не толпился еще вокруг храмов господних; еще не раздавались вопли несчастных вдов и сирот и, несмотря на турецкую войну, которая кипела в Молдавии, ничто не изменилось в шумной столице севера. Как всегда, богатые веселились, бедные работали, по Неве гремели народные русские песни, в театрах пели французские водевиля, парижские модистки продолжали обирать русских барынь; словом, все шло по-прежнему. На западе России сбирались грозные тучи; но гром еще молчал.

В один прекрасный летний день, в конце мая 1812 года, часу в третьем пополудни, длинный бульвар Невского проспекта, начиная от Полицейского моста до самой Фонтанки, был усыпан народом. Как яркой цветник, пестрелись толпы прекрасных женщин, одетых по последней парижской моде. Зашитые в галуны лакеи, неся за ними их зонтики и турецкие шали, посматривали спесиво на проходящих простолюдинов, которые, пробираясь бочком по краям бульвара, смиренно уступали им дорогу. В промежутках этих разноцветных групп мелькали от времени до времени беленькие щеголеватые платьица русских швей, образовавших свой вкус во французских магазинах, и тафтяные капотцы красавиц среднего состояния, которые, пообедав у себя дома на Петербургской стороне или в Измайловском полку, пришли погулять по Невскому бульвару и полюбоваться большим светом. Молодые и старые щеголи, в уродливых шляпах а la cendrillon[1], с сучковатыми палками, обгоняли толпы гуляющих дам, заглядывали им в лицо, любезничали и отпускали поминутно ловкие фразы на французском языке; но лучшее украшение гуляний петербургских, блестящая гвардия царя русского была в походе, и только кой-где среди круглых шляп мелькали белые и черные султаны гвардейских офицеров; но лица их были пасмурны; они завидовали участи своих товарищей и тосковали о полках своих, которые, может быть, готовились уже драться и умереть за отечество. В одной из боковых аллей Невского бульвара сидел на лавочке молодой человек лет двадцати пяти; он чертил задумчиво своей палочкой по песку, не обращал никакого внимания на гуляющих и не подымал головы даже и тогда, когда проходили мимо его первостепенные красавицы петербургские, влеча за собою взоры и сердца ветреной молодежи и вынуждая невольные восклицания пожилых обожателей прекрасного пола. Но зато почти ни одна дама не проходила мимо без того, чтоб явно или украдкою не бросить любопытного взгляда на этого задумчивого молодого человека. Благородная наружность, черные как смоль волосы, длинные, опущенные книзу ресницы, унылый, задумчивый вид – все придавало какую-то неизъяснимую прелесть его смуглому, но прекрасному и выразительному лицу. Известный роман «Матильда, или Крестовые походы» сводил тогда с ума всех русских дам. Они бредили Малек-Аделем, искали его везде и, находя что-то сходное с своим идеалом в лице задумчивого незнакомца, глядели на него с приметным участием. По его узкому, туго застегнутому фраку, черному галстуку и небольшим усам нетрудно было догадаться, что он служил в кавалерии недавно скинул эполеты и не совсем еще отстал от некоторых военных привычек.

– Здравствуй, Рославлев! – сказал, подойдя к нему, видной молодой человек в однобортном гороховом сюртуке, с румяным лицом и голубыми, исполненными веселости глазами, – Что ты так задумался?

– А, это ты, Александр! – отвечал задумчивый незнакомец, протянув к нему ласково свою руку.

– Слава богу, что я встретил тебя на бульваре, – продолжал молодой человек. – Пойдем ходить вместе.

– Нет, Зарецкой, не хочу. Я прошел раза два, и мне так надоела эта пестрота, эта куча незнакомых лиц, эти беспрерывные французские фразы, эти…

– Ну, ну. захандрил! Полно, братец, пойдем. Вон, кажется, опять она… Точно так. видишь ли вот этот лиловый капотец. Ax, mon cher[2], как хороша. прелесть. Что за глаза. Какая-то приезжая из Москвы… А ножка, ножка. Да пойдем скорее.

– Повеса! когда ты остепенишься. Подумай, ведь тебе скоро тридцать.

– Так что ж, сударь. Не прикажете ли мне, потому что я несколькими годами вас старее, не сметь любоваться ничем прекрасным?

«Рославлев, или русские в 1812 году» М. Загоскина: главный герой и патриотическая идея

«РОСЛАВЛЕВ, ИЛИ РУССКИЕ В 1812 ГОДУ» М. ЗАГОСКИНА:

ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ И ПАТРИОТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ

Второй исторический роман «Рославлев, или Русские в 1812 году» был издан в 1831 году. Авторская позиция всеобщего патриотизма русских в 1812 году, манифестируемая в самом начале (…наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне [1, 287]), непосредственно реализуется в сюжете произведения. Следует заметить, что художественную часть предваряет предисловие, названное «От автора» (существенный эстетический признак исторического романа эпохи романтизма). В нем автор затрагивает следующие вопросы:

1. Жанровая специфика произведения. В данном случае логика Загоскина обусловлена стремлением прояснить эстетические особенности своего романа: «Исторический роман – не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии» [1, 287].

2. Необходимость изображения некоторых исторических лиц как осознанную авторскую установку. При этом заметно стремление Загоскина позиционировать себя в качестве писателя, для которого художественное и собственно историческое начала равноценны.

3. Патриотическое начало (… мой патриотизм). Автор излагает свою точку зрения, доказывая необходимость показать в романе «умных, любезных и даже истинно просвещенных русских людей». Исторические воззрения Загоскина к моменту начала над романом определились, поэтому данный вопрос был для него актуален с точки зрения писательского нравственного самоопределения.

Все критики отмечали, во-первых, художественное и жанровое сходство с первым историческим романом Загоскина – «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», во-вторых – особую роль патриотической идеи, которая доминирует на протяжении всего повествования. Эстетически обоснованным было замечание о доведенных «до высшей степени прежних несовершенствах» во втором романе Загоскина: «Несвязность мелкой интриги романа с историческими, в нем описанными событиями слишком явна: они вовсе не вяжутся одна с другими. Притом замена истинного романтизма, изображения характеров и эстетического развития действий – сказочными случайностями, театральными нечаянностями, запутанностью интриги начинают надоедать… Все это уж слишком походит на сказку» [2, 94-95]. При этом многие критики указывали на то, что историософские взгляды писателя, выбор времени (эпоха 1812 года) предопределили важнейший признак жанровой модели произведения – исторический роман с явно выраженной патриотической идеей. Однако наиболее точно определил характер миросозерцания Загоскина во втором романе : «…склонность к официально-дидактическому толкованию исторических событий» [3, 55].

Загоскин избрал для своего романа тему, которая не могла оставить равнодушным читателя – Отечественную войну 1812 года. Исторические аналогии – принцип мышления романтической эпохи – двух эпох (1612 год и 1812 год) были обусловлены настроением культурного общества в 20 – 30-е годы XIX столетия в России. Все персонажи, независимо от их социального и социального статуса, выполняют общее дело – защищают Родину, каждый из них осознает себя частью единого живого организма – Российского государства, поэтому специфика характера данных персонажей определяется философией долга, а в их поступках доминирует патриотическая идея. Автор обнажает позицию, определяемую идеологией национально-освободительного движения во многих эпизодах романа. Так, военные события и любовно-бытовые коллизии организуют пространственную структуру романа именно в провинциальном преломлении, в которой доминирующую роль играют московская и подмосковная территории. Именно там происходят основные события в романе, именуемые народной партизанской войной. При этом «изображение любой пространственной модели в романе, независимо от типа социума, связано с мотивом вражды русских и французов и является в структуре романа отражением главной темы – «Русские в 1812 году» [4, 156].

Историческая концепция в произведении определяется авторским представлением о национальной гармонии, основанной на единении всех сословий в момент колоссального исторического испытания. Национальная сплоченность русских людей в ро­мане «Рославлев, или Русские в 1812 году» базируется на идее коллективного, общинного начала, возможного с точки зрения автора при монархическом типе государственного уст­ройства, что в полной мере соответствовало официальной доктрине того времени, сформу­лированной графом : «Православие, Самодержавие и Народность». Русское общество моделируется у Загоскина как единый коллективный организм: динамика нацио­нального единения людей разных сословий особенно ощутима в судьбоносный период испы­таний нашествия Наполеона: «Как велик, как благороден был этот общий энтузиазм народа русского! Все русские восстали – и уже могила его (Наполеона) была назначена на уединен­ной скале безбрежного океана» [1, 388]. В моменты серьезных угроз независимости страны русский народ всегда проявлял исключительную политическую активность, т. е. вся нация, как один человек, отстаивала религиозно-государственную целостность своей страны. Солоневич называл это явление «доминантой народного характера» [5, 237].

Обращение к важному переломному моменту русской истории отлича­ет его роман от предромантических произведений и является одним из принципиальных конститутивных признаков романтического исторического романа, причем повествование ведется так, что исторические события показываются не непосредственно, а через персонажа, преломляясь в сознании современников этих событий. Но в центре внимания автора все-таки именно сами события, а не внутренний мир персонажей. «Обнаружить противоречия, характеризующие данную эпоху, – задача исторического романа. Вот почему исторический роман всегда является историей борьбы – не отдельных лиц, но исторических сил, сословий, государств», – пишет [6, 99]. Установка на национальное мировосприятие, общая атмосфера и склад мышления, пронизанные всеобщим вниманием к философии истории – все это было в духе времени 20–30-х годов ХIХ века: «С каждым днем возрастала народная ненависть к французам, а слово русского царя было священно: он обещал своему народу не положить меча до тех пор, пока хотя единый враг останется в пределах его царства, – и свято сохранил сей обет [1, 483].

Повествование в романтическом историческом романе строится на основе драматичских конфликтов, причем семейные и личные отношения тесно связываются с историческими событиями (это один из главных эстетических признаков данного жанра, согласно Тьери, Гизо и др.): «Человек стремится к пустякам, охваченный личными страстями, а достигает общезначимых, великих результатов» [6, 141]. У Загоскина и вымышленные, и исторические персонажи в равной степени охвачены желанием бороться с французским нашествием, защищать до конца родную землю. Так, многие персонажи романа: Иван Архипович, Зарецкий, Сурский, молчаливый офицер и другие – изображены в таком ключе, а главный герой – Владимир Рославлев – является в романе в двух ипостасях: патриотом и влюбленным персонажем. При этом сюжет произведения Загоскина организован романной жизнью главного героя. Это, в свою очередь, является решающим фактором в изображении особого, патриотического поведения героя в романе, что придает ему национально-освободительный статус. Уже в портрете автор выражает русский тип внешности, и в то же время очевидна тенденция к романтизации персонажа: «Благородная наружность, черные как смоль волосы, длинные, опущенные книзу ресницы, унылый, задумчивый вид – все придавало какую-то неизъяснимую прелесть унылому, но прекрасному и выразительному лицу задумчивого молодого человека. По его туго застегнутому фраку, черному галстуку и небольшим усам нетрудно было догадаться, что он служил в кавалерии, недавно скинул эполеты и не совсем еще отстал от некоторых военных привычек» [1, 290].

С первых глав романа Владимир Рославлев – персонаж, стоящий перед выбором. Он мучительно пытается найти выход из душевного противоречия: быть рядом с возлюбленой – Полиной (мотив любовного чувства) или встать на защиту Отечества от Наполеоновской армии (мотив любви к родине). Однако согласно авторской исторической концепции, выбора у Рославлева нет. Он следует закону патриотического служения своему Отечеству. Все поступки Владимира в романе мотивированы его позицией русского человека вообще в драматическую эпоху для страны. Он находится в состоянии душевной смуты, но в поступках доминирует главный мотив: при любых обстоятельствах защищать свою страну от иноземных захватчиков. Так, уже в начале романа, в полемическом диалоге с французом в ресторации Рославлев восклицает: «Вы забыли, что в России есть русские; что тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедующих одну веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона, составленные из всех народов Европы!» [1, 303]. Необходимо отметить, что идея родовой, отцовской зависимости определяет мотивы поступков Владимира в романе, его стремление «сохранить землю русскую в прежней ее славе в могуществе» [1, 467]. Во всех романных ситуациях, где действует Владимир, он является представителем рода Рославлевых. Его отец – Сергей Дмитриевич Рославлев – ос­тался в памяти старика-сержанта как образец храброго воина – капитана армии Суворова: «. ведь батюшка ваш был моим командиром, и мы вместе с ним штурмовали Измаил» [1, 519]. «Русскость» отца как бы передается Владимиру, поэтому чувство патриотизма у него носит наследственный характер. Недаром в одном из ключевых эпизодов романа, когда ге­рой обретает чудесное спасение от смерти в плену у крестьян, Рославлев принимает коман­дование в бою против французов и находит при этом очень нужные слова для простых лю­дей: «Эх, братцы! Уж если вы начали служить верой и правдой царю православному, так и дослуживайте! Наше дело правое – с нами Бог!» [1, 521].

Многие персонажи романа обращают внимание на внешнее сходство Владимира с от­цом («как две капли – вылитый батюшка»). Так в романе срабатывает идея двойничества, реализующая романтическую концепцию истории, основанную на принципе повторяемости исторических этапов и идее неизменности русского национального характера. Не случайно имя отца становится для Рославлева своего рода знаком-вестью в принятии правильных жиз­ненных решений, хранителем и защитником его жизни. Герой, проходя через многие испыта­ния, как бы обретает новое качество жизни. Именно после измены Полины, пленения, а за­тем воинских подвигов стремление к душевной твердости в поступках становится домини­рующим фактором в поведении Рославлева.

В финале романа (шесть лет спустя после событий 1812 года) главный герой обретает семейное счастье благодаря победе в войне с Наполеоном. Эту победу, согласно историче­ской концепции , обеспечили два главных фактора – величайший духовный подъем народа и мощное, единое самодержавное государство. Следует заметить, что первый из перечисленных факторов был положен в идейную основу великого романа «Война и мир».

Таким образом, в своем романе выразил монархическую концепцию войны 1812 года, а авторская позиция, связанная с официально-государственным толкованием исторических событий, становятся определяю­щими факторами мироощущения Загоскина и патриотической основы романа «Рославлев, или Русские в 1812 году».

1. Загоскин . В 2 т. – М., 1987. Т. 1.

2. Полевой , или Русские в 1812 году. Соч. М. Загоскина // , Кс. А. Полевой. Литературная критика. Л., 1990.

3. Белинский . собр. соч.: В 13-ти т. Т. 8.

4. Линьков и столичное пространство в романе «Рославлев, или Русские в 1812 году» // Диалог культур: поэтика локального текста. Материалы IV международной научной конференции. Горно-Алтайск. 2014.

5. Солоневич монархия. – М., 1991.

6. Реизов исторический роман в эпоху романтизма. – Л., 1958.

М.Н.Загоскин. Рославлев, или русские в 1812 году

Иностранец перевязал наскоро руку своего товарища и при помощи кавалериста понес его вон из леса. Меж тем, пока Рославлев заряжал оставленные французом пистолеты, офицер не спускал с него глаз.

– Не обедали ли вы вчера в ресторации у Френзеля? – спросил он наконец.

– Да, сударь! Но к чему это.

– Не трудитесь заряжать ваши пистолеты – я не дерусь с вами.

– Да. Это было бы слишком нерасчетисто: оставить живым француза, а убить, может быть, русского. Вчера я слышал ваш разговор с этим самохвалом: вы не полуфранцуз, а русской в душе. Вы только чересчур чувствительны; да это пройдет.

– Нет, сударь, права человечества будут для меня всегда священны!

– Даже и тогда, когда эта нация хвастунов и нахалов зальет кровью наше отечество? Не думаете ли вы заслужить их уважение, поступая с ними, как с людьми? Не беспокойтесь! они покроют пеплом всю Россию и станут хвастаться своим великодушием; а если мы придем во Францию и будем вести себя смирнее, чем собственные их войска, то они и тогда не перестанут называть нас варварами. Неблагодарные! чем платили они до сих пор за нашу ласку и хлебосольство? – продолжал офицер, и глаза его в первый раз еще заблистали каким-то нечеловеческим огнем. – Прочтите, что пишут и печатают у них о России; как насмехаются они над нашим простодушием: доброту называют невежеством, гостеприимство – чванством. С каким адским искусством превращают все добродетели наши в пороки. Прочтите все это, подслушайте их разговоры – и если вы не поймете и тогда моей ненависти к этим европейским разбойникам, то вы не русской! Но что я говорю? Вы так же их ненавидите, как я, и, может быть, скоро придет время, что и для вас будет наслажденьем зарезать из своих рук хотя одного француза. Прощайте! Офицер приподнял свою фуражку и пошел скорыми шагами по тропинке, которая шла к противуположной стороне зверинца.

Прототипом офицера послужил Алекса́ндр Само́йлович Фи́гнер (1787—1813) – организатор одного из партизанских отрядов во время Отечественной войны 1812 г., “столь же хитрый, сколь и храбрый, был один из тех русских офицеров, кои наиболее причиняли вреда французской армии” (газ. “Русский инвалид”, 1834, №207). Фигнер был отправлен секретным распоряжением М. И. Кутузова в осажденный Данциг, куда проник под видом итальянского купца и добыл важные для русского командования сведения.* Многие читатели и критики отмечают достоинста одной из наиболее важных в идейном плане сцен романа – беседу ямщиков на постоялом дворе. Белинский, например, писал о ней: “Мне очень нравится в “Рославлеве” сцена на постоялом дворе, но это потому, что в ней удачно обрисован характер одного из классов нашего народа, характер, проявляющийся в решительную минуту отечества”(Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 1. с.93)*

– Ну то-то же! смотрите, ребята! – сказал детина, обращаясь к другим извозчикам, – чур, держать про себя. Вот, третьего дня, повез я под вечер проезжего – знашь ты, какой-то не русской, не то француз, не то немец – леший его знает, а по нашему-то бает; и такой добрый, двугривенный дал на водку. Вот дорогой мы с ним поразговорились. “Что, дискать, брат! – спросил он, – чай, житье ваше плохое?” Ну, вестимо, не сказать же, что хорошо. “Да, барин, – молвил я, – под иной час тяжко бывает; кони дороги, кормы также, разгон большой, а на прогонах далеко не уедешь; там, глядишь, смотритель придерется, к исправнику попадешь в лапы – какое житье? Вот кабы еще проезжие-та, как ваша милость, не понукали; а то наши бары, провал бы их взял! ступай им по десяти верст в час; а поехал вволю рысцой или шагом, так норовят в зубы”. – “И впрямь, – сказал проезжий, – что ваше за житье! То ли дело у нас за морем; вот уж подлинно мужички-та живут припеваючи. Во всем воля: что хочешь, то и делай. У нас ямщик прогоны-то берет не по-вашему – по полтине на версту; едет как душе угодно: дадут на водку – пошел рысцой; нет – так и шагом; а проезжий, хоть генерал будь какой, не смей до него и дотронуться. По нашим дорогам – что верста, то кабак; а ямщик волен у каждого кабака останавливаться”.

– Ну, Андрюха! – вскричал ямщик в армяке, – житье же там нашему брату!

– Нишни, Ваня! – сказал старый крестьянин, – не мешай ему, пусть он доскажет.

– “А что, батюшка? – молвил я, – продолжал Андрей, – есть ли у вас исправники?” – “Какие исправники! У нас мужик и шапки ни перед кем не ломает; знай себе одного Бонапарта, да и все тут!” – “А кто этот Бонапарт, батюшка?” – спросил я. “Вестимо, кто: наш хранцузской царь. Слушай-ка, детина, – примолвил проезжий, – я тебе скажу всю правду-истину, а ты своим товарищам рассказывай: наш царь Бонапарт завоевал всю землю, да и к вам скоро в гости будет”. – “Ой ли? – сказал я, – да к нам-та зачем?” – “Затем, брат, что он хочет, чтоб и у вас мужичкам было такое же льготное и привольное житье, как у нас. Варам-то вашим это вовсе не по сердцу; да вы на них не смотрите; они, пожалуй, наговорят вам турусы на колесах: и то и се, и басурманы-та мы. – не верьте! а встречайте-ка нас, как мы придем, с хлебом да с солью”.

– А о поборах-та баял, что ль, он? – спросил один пожилой извозчик.

– Как же; слышь ты, никакой тяги не будет: что хошь, то и давай. У нашего, дискать, царя и без вас всего довольно.

– Ну, Андрюша! – сказал старый крестьянин, – слушал я, брат, тебя: не в батюшку ты пошел! Тот был мужик умный; а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине не обманешь: ведь этот проезжий – шпион.

– Неужто, дядя Савельич? – сказал ямщик в армяке.

– Ну да! А ты, Андрей, с дуру-та уши и развесил. Бонапарт! Да знаете ли, православные, кто такой этот Бонапарт! Иль никто из вас не помнит, что о нем по всем церквам читали? Ведь он антихрист!

– Ой ли? Так это он? – вскричал пожилой ямщик.

– Он и есть. Ведь он-та все и подсылает подбивать нашу братью; так, слышь ты, лисой и лисит; да не на тех напал. Нет, ребята! чтоб мы поддались иноверцам. Ба,ба, ба! да за что так! Что бога гневить, братцы! разве у нас нет батюшки православного русского царя? Разве мы хуже живем других прочих? Что нам, перекусить, что ль, нечего? Слава тебе господи! По праздникам пустых щей не хлебаем, одежонка есть, браги не покупать стать! А если б и худо-то было? Так что ж? Знай про то царь-государь: ему челом; а Бонапарту-та какое до нас дело? Разве мы его?

– Ведь дядя-то Савельич правду говорит, ребята! – сказая один из ямщиков, обращаясь к своим товарищам.

– Да, детушки! Я подолее вас живу на белом свете; в пугачевщину я был уж парень матерой. Тяжко, ребята, и тогда было – такой был по всей святой Руси погром, что и боже упаси! И Пугач также прельщал народ, да умней был этого Бонапарта: назвался государем Петром Федоровичем – так не диво, что перемутил всех православных; а этот что за выскочка? Смотри, пожалуй! вишь, ему жаль нас стало! Экой милостивец выискался! Нет, ребята! Если уж господь бог нашлет на нас каку невзгоду, так пускай же свои собаки грызутся, а чужие не мешайся.

– Вестимо так, Савельич! Правда, Савельич! – заговорили все извозчики, кроме Андрея.

– Что ж ты, брат Андрюха, язычок-та прикусил, а? – спросил пожилой ямщик.

– Что, брат, – отвечал Андрей, почесывая в голове, – оно бы и так, да, слышь ты, он баил, что исправников не будет и бары-то не станут над нами ломаться.

– Ах ты, дурачина, дурачина! – перервал старик, – да разве без старших жить можно? Мы покорны судьям да господам; они – губернатору, губернатор – царю, так испокон веку ведется. Глупая голова! как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто не станет.

– Что правда, то правда, – сказал один из ямщиков, – нашему брату нельзя жить без грозы; кабы только прогоны-то были у нас также по полтине на версту.

– А овес по два рубля четверть? Вот то-то и есть, ребята, вы заритесь на большие прогоны, а поспрошайте-ка, чего стоят за морем кормы? Как рублей по тридцати четверть, так и прогоны не взмилятся! Нет, Федотушка! где дорого берут, там дорого и платят!

– Вестимо, так, – сказал извозчик в армяке. – Да вот что, дядя Савельич, кабы поборов-та с нас не было?

– Эх, Ваня, Ваня! Да есть ли земля, где б поборов не было? Что вы верите этим нехристям; теперь-то они так говорят, а дай Бонапарту до нас добраться, так последнюю рубаху стащит; да еще заберет всех молодых парней и ушлет их за тридевять земель в тридесятое государство.

– Что ты, дядя Савельич, нас морочишь. – перервал с приметной досадою Андрей. – На что ему забирать чужой народ; у него и своего довольно.

– Довольно, да не совсем. Вот что, ребятушки, мне рассказывал один проезжий: этот Бонапарт воюет со всеми народами; у него что год, то набор. Своих-то всех перехватал в некруты, так и набирает где попало.

– И я тоже слышал, – сказал один пожилой извозчик. – Вишь, какой неугомонный, все таскается с войском по чужим землям! Что это, Савельич, этим хранцузам дома не сидится?

– Видно, брат, земля голодная – есть нечего. Кабы не голод, так черт ли кого потащит на чужую сторону! а посмотри-ка, сколько их к нам наехало: чутьем знают, проклятые, где хлебец есть.

– Да, они на это куда сметливы, – сказал один извозчик в изорванном кафтане, – знают, где раки зимуют. Слышь ты, у нас все дурно, а все-таки к нам лезут!

Ориентация высшего сословия в России на французскую культуру дошла к 1812 году до абсурда. Отечественная война доказала пагубные последствия такой ориентации.
В Руси должна быть только Русь, а французское воспитание, французские моды, французская литература, французский язык извращают русское начало в дворянах, и это извращение начинает проникать даже в среду купечества и крестьянства (хотя эти два слоя как раз “самые русские” в России) – подобные мысли были присущи не одному Загоскину.*

– Об этом у нас и в Москве давно говорят. Но есть также слухи, что будто бы французы. избави господи!

– Что ж тут страшного? Разве нам в первый раз драться с Наполеоном?

– Да то, сударь, бывало за границею, а теперь, если правда, что болтают, и Наполеон сбирается к нам. помилуй господи. Да это не легче будет татарского погрома. И за что бы, подумаешь, французам с нами ссориться? Их ли мы не чествуем? Им ли не житье, хоть, примером сказать у нас в Москве? Бояр наших, не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, – не осудите, батюшка! – кругом обирают, а нас, беззащитных, в разор разорили! Ну, как бы после этого им не жить с нами в ладу?

– Но разве вы думаете, что с нами желают драться французские модные торговки и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.

– Конечно, батюшка-с, конечно; только – не взыщите на мою простоту – мне сдается, что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не думал, что его примут с хлебом да с солью. Ну, а как ему этого не подумать, когда первые люди в России, родовые дворяне, только что, прости господи! не молятся по-французски. Спору нет, батюшка, если дело до чего дойдет, то благородное русское дворянство себя покажет – постоит за матушку святую Русь и даже ради Кузнецкого моста французов не помилует; да они-то, проклятые, успеют у нас накутить в один месяц столько, что и годами не поправить. От мала до велика, батюшка! Если, например, в овчарне растворят ворота и дворовые собаки станут выть по-волчьи, таи дивиться нечему, когда волк забредет в овчарню. Конечно, собаки его задавят и хозяин дубиною пришибет; а все-таки может статься, он успеет много овец перерезать. Так не лучше ли бы, сударь, и ворота держать на запоре, и собакам-та не прикидываться волками; волк бы жил да жил у себя в лесу, а овцы были бы целы! Не взыщите, батюшка! – примолвил купец с низким поклоном, – я ведь это так, спроста говорю.

– Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти то же самое.

Аллегория эта в контексте остальных суждений купца прозрачна: собаки, воющие по-волчьи, – это “офранцузившееся” дворянство, волк – Наполеон, который “не затеял бы к нам идти, если б не думал, что его примут с хлебом да с солью”.*

Книга, на мой взгляд, интересна своим описание быта того времени, лёгким и приятным для чтения языком. В описаниях преклонения дворян пред всем французским и опошления ими всего русского и самого понятия патриотизма со стороны русского человека легко прослеживается аналогия с современным нашим положением дел. Приятного Вам чтения!

* – «Исторический роман нашего времени» // Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году: Роман / Вступ. ст. и коммент. А. Пескова (с. 3 – 14); – Мн.: Маст. лит., 1987. – 303 с.

Источники:

https://www.litmir.me/br/?b=30504&p=1
https://pandia.ru/text/80/091/24868.php
https://pikabu.ru/story/mnzagoskin_roslavlev_ili_russkie_v_1812_godu_4472447