Сколько глав в записках из мертвого дома. Записки из мертвого дома
Записки из Мертвого дома. Ф. М. Достоевский
Иллюстрация к «Запискам из Мёртвого дома» Достоевского. Николай Каразин, 1893
Часть первая
Введение
В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных иногородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать. Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.
В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивал каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть, даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, — одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на всё это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.
Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Иваныча. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я, ни с того ни с сего, сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею — как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо ею окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?
Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее: чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя. Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, может быть, заброшенная и забытая самим автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки — «Сцены из Мертвого дома», — как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика.
Записки из мертвого дома
Записки из Мёртвого дома — это произведение Фёдора Достоевского, состоящее из одноимённой повести в двух частях, а также нескольких рассказов (создано в 1860-1861 годах).
Содержание
История создания
Повесть носит документальный характер и знакомит читателя с бытом заключённых преступников в Сибири второй половины XIX века. Писатель художественно осмыслил всё увиденное и пережитое за четыре года каторги (с 1849 по 1853), будучи сосланным туда по делу петрашевцев. Произведение создавалось с 1860 по 1862 года, первые главы были опубликованы в журнале «Время».
Сюжет
Изложение ведётся от лица главного героя, Александра Петровича Горянчикова, дворянина, оказавшегося на каторге сроком на 10 лет за убийство жены. Убив жену из ревности, Александр Петрович сам признался в убийстве, а отбыв каторгу, оборвал все связи с родственниками и остался на поселении в сибирском городе К., ведя замкнутый образ жизни и зарабатывая на жизнь репетиторством. Одним из немногих развлечением его остается чтение и литературные зарисовки о каторге. Собственно «заживо Мёртвым домом», давшим название повести, автор называет острог, где каторжане отбывают заключение, а свои записи — «Сцены из мертвого дома».
Оказавшись в остроге, дворянин Горянчиков остро переживает своё заключение, которое отягощается непривычной крестьянской средой. Большинство арестантов не принимают его за равного, одновременно и презирая его за непрактичность, брезгливость, и уважая его дворянство. Пережив первый шок, Горянчиков с интересом принимается изучать быт обитателей острога, открывая для себя «простой народ», его низкие и возвышенные стороны.
Горянчиков попадает в так называемый «второй разряд», в крепость. Всего в Сибирской каторге в XIX веке было три разряда: первый (в рудниках), второй (в крепостях) и третий (заводской). Считалось, что тяжесть каторги уменьшается от первого к третьему разряду (см. Каторга). Однако, по свидетельству Горянчикова, второй разряд был самым строгим, так как был под военным управлением, а арестанты всегда находились под наблюдением. Многие из каторжан второго разряда говорили в пользу первого и третьего разрядов, впрочем это впечатление могло быть субъективным и сложившимся из-за общих тяжелых условий каторги. С другой стороны, это может быть объективным фактом, так как помимо этих разрядов, наряду с обычными арестантами, в крепости, куда был заключён Горянчиков, содержалось «особое отделение», в которое определялись арестанты на каторжные бессрочные работы за особенно тяжёлые преступления. «Особое отделение» в своде законов описывалось следующим образом «Учреждается при таком-то остроге особое отделение, для самых важных преступников, впредь до открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ». Вероятно, первый разряд, в рудниках, не удовлетворял «самым тяжким каторжным работам», если каторжан из «особого отделения» содержали во втором.
Повесть не имеет цельного сюжета и предстаёт перед читателями в виде небольших зарисовок, впрочем, выстроенных в хронологическом порядке. В главах повести встречаются личные впечатления автора, истории из жизни других каторжан, психологические зарисовки и глубокие философские размышления.
Подробно описываются быт и нравы заключённых, отношения каторжан друг к другу, вере и преступлениям. Из повести можно узнать, на какие работы привлекались каторжане, как зарабатывали деньги, как проносили в острог вино, о чём мечтали, как развлекались, как относились к начальству и работе. Что было запрещено, что разрешено, на что начальство смотрело сквозь пальцы, как происходило наказание каторжан. Рассматривается национальный состав каторжан, их отношения к заключению, к заключённым другой национальности и сословия.
Книга недели: «Записки из Мертвого дома» Достоевского — русский «Ад» Данте
Быть настоящим писателем Федор Достоевский научился в тюрьме. «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров… На целые томы достанет», — писал он своему брату Михаилу вскоре после освобождения. Напомню, что в 1850 году Достоевский был приговорен к смертной казни за участие в тайном обществе «петрашевцев». Однако всем приговоренным казнь была заменена на другие виды наказания. Для Достоевского им стало 4 года в остроге с последующей службой рядовым.
Известный писатель, водивший дружбу со сливками общества, творцами и критиками, Достоевский провел в Омском остроге 4 года. Впечатления оттуда составили повесть и несколько отдельных рассказов, собранных под названием «Записки из Мертвого дома» («Мертвый» — с прописной буквы). Герои и типы оттуда и вправду нашли дорогу в будущие произведения Достоевского — есть они в «Бесах» и «Записках из подполья», да и Свидригайлов списан с каторжного знакомца.
Для русской литературы это — первый лагерный роман. Как таковой, он полон точнейших наблюдений, парализующих внимание историй. И все это было тщательно проработано автором, у которого было предостаточно на это времени в тюрьме.
Повествование ведется от лица дворянина Горянчикова, с которым автор познакомился в сибирском городке, где тот работает учителем после выхода из каторги. По сюжету Горянчиков отбыл 10 лет за убийство жены из ревности; после его смерти в его вещах обнаружились тетради с повестью. В острог Горянчиков автором помещен довольно механистически, что подчеркивает: речь пойдет не о нем; главным героем является острог и его обитатели.
Шок от попадания в острог сменяется у молодого Горянчикова пониманием, что он — чужой для большинства этих людей. Дворянин по рождению, он даже после приговора и лишения прав остается для них иным, и никогда не сможет быть своим — будто живой для мертвых. Через два года после выхода повести Александр Герцен в своей статье «Новая фаза в русской литературе» сравнил повесть Достоевского с «Адом» Данте. И сходство это поразительно. Тут тоже представлены разные типы, мучающиеся за разные грехи: стяжательство, похоть, предательство, бессердечие. Есть и свои чудовища, от которых отшатываются даже каторжники. В повести герой-наблюдатель и правда путешествует по всем сторонам человеческой жизни на каторге, представленным в виде годового круга — повествование охватывает примерно четыре сезона.
Начало пребывания Горянчикова в остроге уже сопровождается адским аккомпанементом. Болгарский исследователь Владимир Донев в своей статье о повести пишет: «Уже первый день… описан посредством характерных для ада деталей: наличием дыма и сажи, зловонного воздуха, звона кандалов, ругательств, невообразимого цинизма, проклятий и бесстыжей жизни». Но на Данте намекает и сам Достоевский в знаменитой банной сцене: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».
А дальше — вперед по всем кругам. Жизнь в острожных казармах, воровство и насилие. Стычки и борьба авторитетов. Жуткие истории преступлений и подвигов духа. Тюремный театр — сама эта сцена о постановке любительских, найденных черт знает где пьес на лагерной сцене оставит с носом любого Милоша Формана или Эжена Ионеско. Конечно, отчаянный побег из острога, тюремный госпиталь и размышления о смерти заключенных. Конфликт острожников с администрацией. И над всем этим — арестантские песни, из стихотворного размера которых понимаешь: шансону уже 200 лет.
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал.
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал.
Повесть полна уникального жаргона тех времен: например, «нещечко» (уменьшительное от «нечто») в значении «ебанько», или «фортикультяпность». В одном месте из самого автора прорывается простая бытовая фраза: «Просто пилили нас понемногу при случае, как и прежде пилили» — получается, этому значению слова уже тоже почти 200 лет. В общем, наблюдать за языком повествования необыкновенно интересно. Ну а стиль Достоевского здесь раскрывается во всей красоте:
«Поддадут — и пар застелет густым, горячим облаком всю баню; все загогочет, закричит. Из облака пара замелькают избитые спины, бритые головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во все горло на самом высоком полке. Он парится до беспамятства, но, кажется, никакой жар не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика, но тот наконец не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной водой. Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего: он уже решается для такого случая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков. «Здоров париться, молодец Исай Фомич!», — кричат ему снизу арестанты. Исай Фомич сам чувствует, что в эту минуту он выше всех и заткнул всех их за пояс; он торжествует и резким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию: ля-ля-ля-ля-ля, покрывающую все голоса. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место. Я не утерпел, чтоб не сообщить эту догадку Петрову; он только поглядел кругом и промолчал».
Неслучайно после главы о бане следует глава о праздновании Рождества Христова — говорят нам исследователи. Конечно, неслучайно, всякий знает, что париться перед Рождеством — русский обычай. Ну а если серьезно, именно в этой главе Достоевский касается идеи перерождения. После разговора с наиболее бездушным и кошмарным из преступников Горянчиков признавался: «Я ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меня ввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же подло и низко. Но я ошибался…».
Внутреннее перерождение — это главная идея «Божественной Комедии» Данте, так же, как и «Записок из Мертвого дома». Как и всех повестей и романов о преодолении, подвиге духа. И не могу по привычке не заметить, что в общем контексте литературы это — одно из первых экзистенциальных произведений, где протагонист, подобно Постороннему Камю, идет по кромке жизни, лишь наблюдая ее внимательным взглядом. Так и Горянчиков в повести — навсегда чужой всем каторжникам. «Какой же ты нам товарищ?», — беззлобно спрашивает его давний знакомый по каторге, бесстрастный преступник Петров.
И действительно, как Данте из ада, в конце повести некогда молодой, успешный писатель выходит за стены Мертвого дома. Так и появился на свет сумрачный русский писатель Достоевский, автор «Бесов» и «Идиота». «Записки из Мертвого дома» — можно сказать, его первый шедевр, давший дорогу всем последующим.
Источники:
https://xn—-7sbb5adknde1cb0dyd.xn--p1ai/%D0%B4%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9-%D0%B7%D0%B0%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%B8-%D0%B8%D0%B7-%D0%BC%D0%B5%D1%80%D1%82%D0%B2%D0%BE%D0%B3%D0%BE-%D0%B4%D0%BE%D0%BC%D0%B0/
https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/924729
https://disgustingmen.com/reading/deadhouse2/
