Класс с классиком. Сергей Волков: «Делайте то, что вам не нужно
Сергей Волков: «Делайте то, что вам не нужно!»
23 Ноября 2015 0:00
Учитель русского языка и литературы московской школы № 57 Сергей Волков согласен, что дети стали меньше читать. Что им труднее дается классика. Что час с книгой наедине превращается для многих в пытку. Не согласен он только с тем, что дети стали хуже. И уже этого достаточно, чтобы понять, что он – действительно хороший учитель.
Psychologies: Наш журнал существует 10 лет: ровно столько учатся в школе. Теперь, впрочем, учатся уже и 11, но сути вопроса это не меняет: как по-вашему, сильно ли изменились дети в нашей стране за прошедшее десятилетие?
Сергей Волков: Я бы сказал, что нет. Работая в школе почти 25 лет, я все больше убеждаюсь, что дети всегда почти одинаковы. Времена разные, быт разный, читаешь сочинения, написанные 20 лет назад, – и видишь, что структура текста другая, ход мысли изменился… А все равно сходства больше. Дети остаются детьми. А школа – школой. И может быть, не меньше, чем знания, важно то, что в школе они на 10 лет получают в свое распоряжение некоторое количество взрослых людей, которые согласились на довольно непростые вещи. Ну например, у детей вырастают зубы, и они начинают кусать – и смотрят, каково это: кусать взрослых? Они хотят спорить, и надо, чтобы было с кем. Они хотят, чтобы их любили. Чтобы их понимали, чтобы с ними разговаривали. Они учатся на нас – как иронизировать, как хамить (и что за это будет). В какой-то момент они догадываются, что умрут, и от этого им становится тяжело и грустно. И они приходят с вопросами: а как же тогда жить, зачем – и в чем смысл? Мне кажется, что во все времена дети в этом одинаковы. И меня эта мысль очень греет. Это значит, что мы, учителя, имеем с дело с чем-то не временным, а вечным, сущностным.
Но вы же сами говорите, что изменился даже ход мыслей.
С. В.: Да, но если говорить об этих различиях, то их граница проходит, мне кажется, не посредине 2000-х, а скорее по границе двух веков. Вот недавно в Facebook прошел флешмоб – все выкладывали свои фотографии из 90-х. Я смотрел на фотографии моих выпускников тех лет – и видел, как много с тех пор поменялось. За те же 2000-е предметная среда вокруг нас изменилась не очень сильно. А вот по сравнению с 90-ми – почти кардинально. На тех фотографиях, например, никто не пялится в мобильники, как сегодня на уроках.
Ну, мобильники-то можно и отобрать учительской властью?
С. В.: Речь не об этом. Гаджеты влияют на восприятие. Сейчас у детей трудности с тем, чтобы читать длинный линейный текст. Для них текст, в котором нельзя нажать на гиперссылку, – это уже проблема. Нынешние дети привыкли существовать одновременно в нескольких пластах действительности. Да и взрослые тоже. Я сам ловлю себя на том, что сижу на совещании, но могу при этом проверять почту с мобильного, смотреть, что пишут люди в Facebook, принимать эсэмэски – и плюс оставаться в реале. Но я тешу себя надеждой, что как взрослый человек я в состоянии включиться тогда, когда нужно. А дети, мне кажется, уже чувствуют себя обездоленными, если какое-то время существуют только в одном жизненном пласте. Это для них уже стресс. Ведь даже и реклама сейчас учит – чем быстрее и больше прокачивается через тебя информации, тем ты круче. И остаться вдруг один на один с книжкой или с самим собой – это серьезное испытание. Хотя такие дети все равно есть. Я вот учу ребят-математиков в сильной школе. И там как? Детям дают листочек с задачами, они над ним склоняются – и решают, одну за другой. У них эта культура все-таки есть, она сохраняется. Но я понимаю, что в массе своей для детей это проблема.
Но ведь те же гаджеты открывают нам доступ к информации, добираться до которой раньше приходилось неделями и месяцами?
С. В.: Да, и это нельзя не учитывать. Раньше школа была источником знаний, туда за ними приходили. Теперь знание есть везде, и за ним не надо никуда ходить, а нужно просто нажать в компьютере одну-две кнопки. Это создает иллюзию того, что присваивать никакие знания уже не надо. Все есть – протяни руку и возьми. А присваивать даже вредно, потому что все равно всего ведь не присвоишь. Так что лучше пусть лежит на полочках «в облачном хранилище», нужно будет – возьмем. На мой взгляд, это ведет к какой-то важной деформации, суть которой точно определить я не могу, но которую очень чувствую. Потому что есть вещи, которые можно понять, только присвоив, пропустив через себя. Я регулярно задаю детям учить наизусть стихи. Почему? Потому что это то, что останется с тобой, внутри тебя. Это будет жить в твоем внутреннем мире, всплывая в нужный момент, ритмически организовывая внутреннее пространство. Не говоря уже о том, что даже сегодня случаются ситуации, когда тебе недоступен не только интернет, но даже и электричество.
То есть учить стихи все-таки нужно?
С.В.: Обязательно. У меня в этом смысле есть собственный опыт. Когда я лежал в реанимации и понимал, что есть только я и все, что у меня внутри. Все, что я успел накопить, – и ничего больше. Есть и более страшный опыт. Меня поразили воспоминания одного бывшего служащего министерства иностранных дел. В 30-е годы он был арестован. И его били на допросах, а выжить ему помог какой-то сонет Вячеслава Иванова, который он выучил в школе на уроках литературы. Он начинал его читать про себя – и над ним как будто воздвигался какой-то купол, который защищал его от кошмарной реальности, не пропускал ее внутрь. Его били, а он читал про себя стихи, понимаете? И выжил, и написал эти воспоминания. Которые очень на меня подействовали. Потому что как раз незадолго до этого я почему-то думал о Вячеславе Иванове. Вот засыпаю над его стихами. И стыдно немного, и непонятно: он же всю жизнь себя культурой напитывал, он выучил множество языков, но я – филолог! – читаю, и мне скучно. И вот вдруг мне приходит такой ответ из пространства. Как человек спасался стихотворением этого «сверхкультурного, но скучного» поэта на допросах в НКВД. Это оправдывает все. Но для этого как раз и нужно было стихотворение взять в себя, присвоить. Если надеяться, что все лежит где-то снаружи, этого не случится. И в этом смысле в нынешней образовательной ситуации я чувствую себя немножко консерватором. Мне кажется, что человек все-таки должен выучить таблицу умножения, выучить какое-то количество текстов. Должен совершить эту рутинную работу присвоения знаний.
Верно ли, что нынешние дети труднее воспринимают классику?
С. В.: Отчасти да. Растет психологический разрыв детей с тем, что они читают. Дети, видимо, стали гораздо более инфантильны, и психологические ситуации, описанные в литературе, понимаются ими труднее. Кроме того, у них меньше слов в языке, чтобы, например, описывать и выражать свои чувства. Раньше, в доЕГЭшную эпоху, мы учили детей писать сочинения. Проблема ЕГЭ в том, что чем более индивидуализирован текст ученика, тем сложнее, дольше и неудобнее его проверять и соотносить с другими. Это нетехнологично. И в этом смысле с введением ЕГЭ мы потеряли установку на более сложное выражение себя. Вкупе с целым рядом других причин это тянет за собой череду следствий, вплоть до незнания детьми многих слов, – что тоже становится препятствием к чтению классической литературы. Не только психологический, но и языковой разрыв. Помните, это осмеянное многими поколениями, но при этом чрезвычайно трудно выполняемое нынешними школьниками задание – сочинение на тему «Как я провел лето». Потому что это ведь надо найти слова. Надо понять вообще предмет разговора. А он же не только в том, что я за это лето где-то был, а еще и в том, что со мной что-то происходило, я как-то изменился. Что-то впервые почувствовал, узнал. И вот палитра слов для описания своих чувств, она сегодня очень бедна.
Вы как-то очень уж спокойно об этом говорите. Разве это не повод рвать на себе волосы?
С. В.: Ну, этак и лысым в одночасье станешь. А если серьезно, то, во-первых, дети не стали хуже. Изменилось время. И нынешние дети могут не знать каких-то русских слов, зато почти наверняка владеют иностранным языком, а часто и не одним. К тому же они намного свободнее. И действительно обладают удивительными способностями находить информацию. А во-вторых, мне в жизни очень помогают две пословицы, которые я в разное время услышал от двух разных женщин, простых крестьянок, и эти две пословицы почему-то у меня внутренне срифмовались. Одна, как мне кажется, выражает вообще все, что происходит на свете. Звучит так: «Как ни вертись, а задница сзади». Очень отрезвляющая мысль: дает понимание всего происходящего и спокойный пессимизм. А другая пословица – «Помирать собирайся, а хлеб сей». Вот они вместе для меня работают. Нужно понимать, где находится то, что сзади, и что усилия наши, в конечном счете, бессмысленны. Но прилагать их все равно надо.
Кажется, древние греки сформулировали эти принципы чуть более возвышенно: «Делай, что должен, и будь что будет».
С. В.: Да, но меня наши пословицы греют больше. И еще для меня очень важен опыт Чехова. Он удивительным образом умел так обустраивать пространство вокруг себя, что оно получало мощный импульс для будущего развития. Вот он покупает как бы дачу в Мелихово. Что мы делаем, покупая дачу? Возводим забор, чтобы никого не видеть, и разбиваем грядки. А он прожил в Мелихово всего 7 лет и построил дороги, почту, школу, пожарный сарай, лечил крестьян – он за эти годы больше 3000 человек бесплатно вылечил. Он обустраивает этот кусок земли просто потому, что люди там, по его представлениям, живут не должным образом. Я попал в Мелихово впервые в тот момент, когда местные чиновники с чиновниками из Министерства культуры как раз обсуждали, как бы сохранить и возродить силами государства то, что Чехов сделал один. Амбулатория, которую он открыл, например, пережила его на полвека. И второй пример – Ялта. Чехов приехал туда уже очень больным. Купил склон земли и начал сажать деревья. Там сейчас чуть ли не роскошнее, чем в Никитском ботаническом саду. Кедры, оливы. Кедр живет 500 лет, а оливы и до полутора тысяч. А он сажал их прутиками – точно зная, что не доживет даже до какого-то относительного расцвета. Почему он считал это нужным? Что его вело? Но что-то ведь вело. Мне кажется, у всех у нас такое бывает. Кажется, что все впустую, семена не всходят, ничего не получится. Потом смотришь – какие-то прутики все-таки торчат. А там уже и лес вырос.
Психолог Клаудио Наранхо считает, что наша цивилизация переживает кризис1. И спасти ее может только полная перестройка образования – с акцентом на гуманитарные ценности. Он, например, убежден, что врач сможет лучше лечить, а инженер – лучше проектировать, если они будут читать больше стихов. Вы с этим согласны?
С. В.: На все сто процентов. Во-первых, чем шире смотрит человек на жизнь, тем лучше. А литература дает эту широту. А во-вторых… Во-вторых, снова Чехов. Как только вас начинает затягивать рутина, как только вы начинаете ограничиваться лишь тем, что непосредственно относится к конкретным вашим обязанностям или задачам, – беда. Это очень плохой знак. Знак, что вы угодили в колею, как чеховские персонажи, и скоро спросите вместе с ними: «Как получилось так, что все получилось не так?» И на этом пути уже неизбежно и лечить в какой-то момент начинаешь хуже, и проектировать. Если симптомы начались, не ждите, немедленно бегите, делайте зигзаг, делайте что-то, что впрямую вам не нужно. Это и есть борьба с процессом перерождения, в который медленно, но верно затягивает нас жизнь. Литература – ненужный предмет. Она не имеет практического смысла. И именно поэтому она дает спасение от колеи.
Всем и всегда?
С. В.: Ну, желательно, чтобы повезло с учителем. Учитель литературы, с моей точки зрения, – это человек, который испытал удовольствие от того, что столкнулся с большим количеством людей, давно ушедших из жизни, но оставшихся в текстах. И знает, что диалог с ними может быть интересен. А еще интереснее – делиться пережитым и почувствованным с детьми. Не нагружать их своими знаниями, как гуру, не самовыражаться и не компенсироваться за их счет. А идти на урок с мотивом: «мне интересно, посмотри, как это здорово, может быть, тебя это тоже заинтересует». И если этот мотив есть, то в любую эпоху и в любых условиях будут находиться дети, которые пойдут за учителем. Видимо, это закон. В массе своей усилия бессмысленны, и все уходит в песок. Но с другой стороны, каждый раз мироздание тебе сообщает: а вот и нет. А все-таки имеет смысл то, что ты делаешь. И еще я тоже могу вспомнить выдающегося психолога – Михайя Чиксентмихайи с его теорией потока2 как самого оптимального переживания, которое захватывает человека целиком. Когда забываешь про еду, питье, про время и про себя самого, а остается только то, чем ты занят. И вот когда звенит звонок, а ученики удивленно смотрят на тебя: «Как? Уже?» – значит, был поток. Значит, урок получился.
Сергей Волков: «Делайте то, что вам не нужно!»
Год назад теперь уже бывший учитель русского языка и литературы московской школы № 57 Сергей Волков дал нам интервью, в котором рассказал о том, что дети стали меньше читать. Что им труднее дается классика. Что час с книгой наедине превращается для многих в пытку. Не согласен он только с тем, что дети стали хуже. И уже этого достаточно, чтобы понять, что он – действительно хороший учитель.
Наш журнал существует 10 лет: ровно столько учатся в школе. Теперь, впрочем, учатся уже и 11, но сути вопроса это не меняет: как по-вашему, сильно ли изменились дети в нашей стране за прошедшее десятилетие?
Я бы сказал, что нет. Работая в школе почти 25 лет, я все больше убеждаюсь, что дети всегда почти одинаковы. Времена разные, быт разный, читаешь сочинения, написанные 20 лет назад, – и видишь, что структура текста другая, ход мысли изменился… А все равно сходства больше. Дети остаются детьми. А школа – школой. И может быть, не меньше, чем знания, важно то, что в школе они на 10 лет получают в свое распоряжение некоторое количество взрослых людей, которые согласились на довольно непростые вещи.
Ну например, у детей вырастают зубы, и они начинают кусать – и смотрят, каково это: кусать взрослых? Они хотят спорить, и надо, чтобы было с кем. Они хотят, чтобы их любили. Чтобы их понимали, чтобы с ними разговаривали. Они учатся на нас – как иронизировать, как хамить (и что за это будет). В какой-то момент они догадываются, что умрут, и от этого им становится тяжело и грустно. И они приходят с вопросами: а как же тогда жить, зачем – и в чем смысл? Мне кажется, что во все времена дети в этом одинаковы. И меня эта мысль очень греет. Это значит, что мы, учителя, имеем с дело с чем-то не временным, а вечным, сущностным.
Но вы же сами говорите, что изменился даже ход мыслей.
Да, но если говорить об этих различиях, то их граница проходит, мне кажется, не посредине 2000-х, а скорее по границе двух веков. Вот недавно в Facebook прошел флешмоб – все выкладывали свои фотографии из 90-х. Я смотрел на фотографии моих выпускников тех лет – и видел, как много с тех пор поменялось. За те же 2000-е предметная среда вокруг нас изменилась не очень сильно. А вот по сравнению с 90-ми – почти кардинально. На тех фотографиях, например, никто не пялится в мобильники, как сегодня на уроках.
Ну, мобильники-то можно и отобрать учительской властью?
Речь не об этом. Гаджеты влияют на восприятие. Сейчас у детей трудности с тем, чтобы читать длинный линейный текст. Для них текст, в котором нельзя нажать на гиперссылку, – это уже проблема. Нынешние дети привыкли существовать одновременно в нескольких пластах действительности. Да и взрослые тоже. Я сам ловлю себя на том, что сижу на совещании, но могу при этом проверять почту с мобильного, смотреть, что пишут люди в Facebook, принимать эсэмэски – и плюс оставаться в реале. Но я тешу себя надеждой, что как взрослый человек я в состоянии включиться тогда, когда нужно.
Человек должен совершить рутинную работу присвоения знаний
А дети, мне кажется, уже чувствуют себя обездоленными, если какое-то время существуют только в одном жизненном пласте. Это для них уже стресс. Ведь даже и реклама сейчас учит – чем быстрее и больше прокачивается через тебя информации, тем ты круче. И остаться вдруг один на один с книжкой или с самим собой – это серьезное испытание. Хотя такие дети все равно есть. Я вот учу ребят-математиков в сильной школе. И там как? Детям дают листочек с задачами, они над ним склоняются – и решают, одну за другой. У них эта культура все-таки есть, она сохраняется. Но я понимаю, что в массе своей для детей это проблема.
Но ведь те же гаджеты открывают нам доступ к информации, добираться до которой раньше приходилось неделями и месяцами?
Да, и это нельзя не учитывать. Раньше школа была источником знаний, туда за ними приходили. Теперь знание есть везде, и за ним не надо никуда ходить, а нужно просто нажать в компьютере одну-две кнопки. Это создает иллюзию того, что присваивать никакие знания уже не надо. Все есть – протяни руку и возьми. А присваивать даже вредно, потому что все равно всего ведь не присвоишь. Так что лучше пусть лежит на полочках «в облачном хранилище», нужно будет – возьмем. На мой взгляд, это ведет к какой-то важной деформации, суть которой точно определить я не могу, но которую очень чувствую. Потому что есть вещи, которые можно понять, только присвоив, пропустив через себя.
Я регулярно задаю детям учить наизусть стихи. Почему? Потому что это то, что останется с тобой, внутри тебя. Это будет жить в твоем внутреннем мире, всплывая в нужный момент, ритмически организовывая внутреннее пространство. Не говоря уже о том, что даже сегодня случаются ситуации, когда тебе недоступен не только интернет, но даже и электричество.
То есть учить стихи все-таки нужно?
Обязательно. У меня в этом смысле есть собственный опыт. Когда я лежал в реанимации и понимал, что есть только я и все, что у меня внутри. Все, что я успел накопить, – и ничего больше. Есть и более страшный опыт. Меня поразили воспоминания одного бывшего служащего министерства иностранных дел. В 30-е годы он был арестован. И его били на допросах, а выжить ему помог какой-то сонет Вячеслава Иванова, который он выучил в школе на уроках литературы. Он начинал его читать про себя – и над ним как будто воздвигался какой-то купол, который защищал его от кошмарной реальности, не пропускал ее внутрь. Его били, а он читал про себя стихи, понимаете? И выжил, и написал эти воспоминания. Которые очень на меня подействовали. Потому что как раз незадолго до этого я почему-то думал о Вячеславе Иванове. Вот засыпаю над его стихами.
Палитра слов для описания своих чувств сегодня очень бедна
И стыдно немного, и непонятно: он же всю жизнь себя культурой напитывал, он выучил множество языков, но я – филолог! – читаю, и мне скучно. И вот вдруг мне приходит такой ответ из пространства. Как человек спасался стихотворением этого «сверхкультурного, но скучного» поэта на допросах в НКВД. Это оправдывает все. Но для этого как раз и нужно было стихотворение взять в себя, присвоить. Если надеяться, что все лежит где-то снаружи, этого не случится. И в этом смысле в нынешней образовательной ситуации я чувствую себя немножко консерватором. Мне кажется, что человек все-таки должен выучить таблицу умножения, выучить какое-то количество текстов. Должен совершить эту рутинную работу присвоения знаний.
Верно ли, что нынешние дети труднее воспринимают классику?
Отчасти да. Растет психологический разрыв детей с тем, что они читают. Дети, видимо, стали гораздо более инфантильны, и психологические ситуации, описанные в литературе, понимаются ими труднее. Кроме того, у них меньше слов в языке, чтобы, например, описывать и выражать свои чувства. Раньше, в доЕГЭшную эпоху, мы учили детей писать сочинения. Проблема ЕГЭ в том, что чем более индивидуализирован текст ученика, тем сложнее, дольше и неудобнее его проверять и соотносить с другими. Это нетехнологично. И в этом смысле с введением ЕГЭ мы потеряли установку на более сложное выражение себя.
Вкупе с целым рядом других причин это тянет за собой череду следствий, вплоть до незнания детьми многих слов, – что тоже становится препятствием к чтению классической литературы. Не только психологический, но и языковой разрыв. Помните, это осмеянное многими поколениями, но при этом чрезвычайно трудно выполняемое нынешними школьниками задание – сочинение на тему «Как я провел лето». Потому что это ведь надо найти слова. Надо понять вообще предмет разговора. А он же не только в том, что я за это лето где-то был, а еще и в том, что со мной что-то происходило, я как-то изменился. Что-то впервые почувствовал, узнал. И вот палитра слов для описания своих чувств, она сегодня очень бедна.
Вы как-то очень уж спокойно об этом говорите. Разве это не повод рвать на себе волосы?
Ну, этак и лысым в одночасье станешь. А если серьезно, то, во-первых, дети не стали хуже. Изменилось время. И нынешние дети могут не знать каких-то русских слов, зато почти наверняка владеют иностранным языком, а часто и не одним. К тому же они намного свободнее. И действительно обладают удивительными способностями находить информацию. А во-вторых, мне в жизни очень помогают две пословицы, которые я в разное время услышал от двух разных женщин, простых крестьянок, и эти две пословицы почему-то у меня внутренне срифмовались. Одна, как мне кажется, выражает вообще все, что происходит на свете. Звучит так: «Как ни вертись, а задница сзади». Очень отрезвляющая мысль: дает понимание всего происходящего и спокойный пессимизм. А другая пословица – «Помирать собирайся, а хлеб сей». Вот они вместе для меня работают. Нужно понимать, где находится то, что сзади, и что усилия наши, в конечном счете, бессмысленны. Но прилагать их все равно надо.
Кажется, древние греки сформулировали эти принципы чуть более возвышенно: «Делай, что должен, и будь что будет».
Да, но меня наши пословицы греют больше. И еще для меня очень важен опыт Чехова. Он удивительным образом умел так обустраивать пространство вокруг себя, что оно получало мощный импульс для будущего развития. Вот он покупает как бы дачу в Мелихово. Что мы делаем, покупая дачу? Возводим забор, чтобы никого не видеть, и разбиваем грядки. А он прожил в Мелихово всего 7 лет и построил дороги, почту, школу, пожарный сарай, лечил крестьян – он за эти годы больше 3000 человек бесплатно вылечил. Он обустраивает этот кусок земли просто потому, что люди там, по его представлениям, живут не должным образом.
Литература не имеет практического смысла. И именно поэтому она дает спасение от колеи
Я попал в Мелихово впервые в тот момент, когда местные чиновники с чиновниками из Министерства культуры как раз обсуждали, как бы сохранить и возродить силами государства то, что Чехов сделал один. Амбулатория, которую он открыл, например, пережила его на полвека. И второй пример – Ялта. Чехов приехал туда уже очень больным. Купил склон земли и начал сажать деревья. Там сейчас чуть ли не роскошнее, чем в Никитском ботаническом саду. Кедры, оливы. Кедр живет 500 лет, а оливы и до полутора тысяч. А он сажал их прутиками – точно зная, что не доживет даже до какого-то относительного расцвета. Почему он считал это нужным? Что его вело? Но что-то ведь вело. Мне кажется, у всех у нас такое бывает. Кажется, что все впустую, семена не всходят, ничего не получится. Потом смотришь – какие-то прутики все-таки торчат. А там уже и лес вырос.
Психолог Клаудио Наранхо считает, что наша цивилизация переживает кризис 1 . И спасти ее может только полная перестройка образования – с акцентом на гуманитарные ценности. Он, например, убежден, что врач сможет лучше лечить, а инженер – лучше проектировать, если они будут читать больше стихов. Вы с этим согласны?
На все сто процентов. Во-первых, чем шире смотрит человек на жизнь, тем лучше. А литература дает эту широту. А во-вторых… Во-вторых, снова Чехов. Как только вас начинает затягивать рутина, как только вы начинаете ограничиваться лишь тем, что непосредственно относится к конкретным вашим обязанностям или задачам, – беда. Это очень плохой знак. Знак, что вы угодили в колею, как чеховские персонажи, и скоро спросите вместе с ними: «Как получилось так, что все получилось не так?» И на этом пути уже неизбежно и лечить в какой-то момент начинаешь хуже, и проектировать. Если симптомы начались, не ждите, немедленно бегите, делайте зигзаг, делайте что-то, что впрямую вам не нужно. Это и есть борьба с процессом перерождения, в который медленно, но верно затягивает нас жизнь. Литература – ненужный предмет. Она не имеет практического смысла. И именно поэтому она дает спасение от колеи.
Ну, желательно, чтобы повезло с учителем. Учитель литературы, с моей точки зрения, – это человек, который испытал удовольствие от того, что столкнулся с большим количеством людей, давно ушедших из жизни, но оставшихся в текстах. И знает, что диалог с ними может быть интересен. А еще интереснее – делиться пережитым и почувствованным с детьми. Не нагружать их своими знаниями, как гуру, не самовыражаться и не компенсироваться за их счет. А идти на урок с мотивом: «мне интересно, посмотри, как это здорово, может быть, тебя это тоже заинтересует». И если этот мотив есть, то в любую эпоху и в любых условиях будут находиться дети, которые пойдут за учителем. Видимо, это закон.
В массе своей усилия бессмысленны, и все уходит в песок. Но с другой стороны, каждый раз мироздание тебе сообщает: а вот и нет. А все-таки имеет смысл то, что ты делаешь. И еще я тоже могу вспомнить выдающегося психолога – Михайя Чиксентмихайи с его теорией потока 2 как самого оптимального переживания, которое захватывает человека целиком. Когда забываешь про еду, питье, про время и про себя самого, а остается только то, чем ты занят. И вот когда звенит звонок, а ученики удивленно смотрят на тебя: «Как? Уже?» – значит, был поток. Значит, урок получился.
Об эксперте
Сергей Волков – член общественного совета Минобрнауки, главный редактор журнала «Литература», преподаватель в Школа-студия МХАТ, преподаватель филологического факультета в Высшей школе экономики (НИУ ВШЭ).
Зачем детям читать книжки про чувства?
Книга «Азбука чувств» – сборник статей, каждая из которых посвящена одному или паре чувств. Но зачем ребенку знать о чувствах? Объяснения экзистенциального психотерапевта Светланы Кривцовой.
Жить с ощущением «потока»
Об этом рассказывает Михай Чиксентмихайи (Mihaly Csikszentmihalyi), директор Центра исследований качества жизни Клермонтского университета (США), член Американской академии наук, автор 20 книг.
Почему они не читают? Почему они не мечтают?
Может быть, на это просто нет времени? А может, дело в информационной избыточности современного мира? Случай из собственной практики привел психолога Екатерину Мурашову к неожиданному ответу.
Жизнь подростков в эпоху интернета: ваше желание выслушать – самое важное
О жизни подростков и их родителей в эпоху интернета и о том, как правильно выстраивать отношения, чтобы не потерять друг друга, мы поговорили с Еленой Омельченко, доктором социологических наук.
Класс с классиком
Что восьмиклассникам надо знать о любви? Зачем математику литература? Как изучать в школе “Архипелаг ГУЛАГ”? Об этом “РГ” рассказывает Сергей Волков, учитель русского языка и литературы школы N 57 города Москвы, главный редактор журнала “Литература”.
Российская газета: Сергей Владимирович, уже совершенно очевидно, что российские школы в ближайшем будущем станут профильными. Благодаря и вашей активной позиции литература осталась в проекте стандарта для старшей школы среди обязательных предметов. А какие еще вопросы у вас остались?
Сергей Волков: Разработчики твердо уверены, что базовое образование должно завершаться в 9-м классе. У меня в этом есть сомнения. Можно ли считать, что к 9-му классу дети уже полностью познакомились с историей, географией, физикой? Я не уверен в том, что все школы должны быть профильными. Недавно я услышал позицию ректора МГУ: школа должна дать хорошее базовое образование, а вуз – профилизацию. И я с этим во многом согласен. Если школы все же станут профильными, то они не должны идти по пути сужения возможностей других предметов.
Для того чтобы вырастить хорошего математика или физика, надо не лишать его химии и истории, а поднимать планку по профильным предметам. Мне не ясно, что будет вместо ЕГЭ, классно-урочной системы? Что касается моего предмета, то в старшей школе есть дисциплины, значимость которых странно отрицать. Здесь, при всем моем уважении к другим наукам, оказываются неравными, например, химия и литература. Я люблю химию и считаю, что без этой науки нельзя обойтись, но есть некие всеобъемлющие предметы, которые оказываются выше. Чтение художественной литературы, разговоры о ней в том возрасте, когда дети активно познают мир, примеряют на себя разные социальные роли, задают взрослым вопросы об устройстве мира, необходимы. Но не ясно, чем будет заполнен предмет русская словесность, где совмещены русский язык и литература и чем будут заполнены три уровня его преподавания?
РГ: Ваши ученики литературу любят?
Волков: Я работаю в математической школе двадцать лет. И вот я вижу, что дети, пришедшие в 8-й или 9-й класс и выбравшие в качестве будущей специальности математику, поначалу не читающие, начинают читать и постепенно растут. Вдруг оказывается, что это им интересно, что-то их зацепило, и к окончанию школы они уже не могут представить себя без литературы. Ведь в чем беда? В 8 – 9 классе они еще не знают, что литература – это здорово и могут ее не выбрать. А потом спохватываются. Есть очень справедливое высказывание: мы можем получить два высших образования, но не можем два средних. Именно поэтому, обсуждая стандарты для старшей школы, я высказал сомнение, что мы, взрослые, придумали мудрый вариант выбора.
РГ: За что можете поставить двойку?
Волков: Например, за то, что ученик не принес на урок текст, с которым мы работаем. Но это бывает редко. Всегда ищу способ отступить, похвалить за что-то. У меня в кабинете стоит пианино. И вот я вижу на перемене, что ребенок садится и играет какую-то волшебную музыку. Ну как я могу потом на него сердиться, если даже он забыл домашнюю работу? Он умеет то, что не умею я. Они, эти дети, вообще многое умеют лучше. Это часто меня обезоруживает.
РГ: Откройте секрет – как привить вкус и любовь к книге?
Волков: Чтением в классе вслух.
РГ: А чем заслужить уважение учеников?
Волков: Одно из моих самых сильных воспоминаний о школе, где я учился, – разговор с учительницей о любви. То ли у меня, то ли у моего друга, а, может, у нас обоих, уже и не помню, в подростковом возрасте была несчастная любовь. И одна учительница сказала: “Ну что в вашем возрасте вы можете понимать о любви!? Это ж так у вас, все по-детски. ” Помню, я смотрел на нее и думал: “Как же ты можешь с нами работать, если так считаешь?” У меня на эту учительницу была недетская обида. Ученик приходит к тебе со своей проблемой, и ты должен его понять, поддержать или что-то подсказать.
Поверьте, проблемы, как и у нас, выходят далеко за рамки литературы. Недавно на переменке ко мне, краснея, подошел восьмиклассник, хватает за пуговичку и говорит: “Мне сейчас очень надо прочитать какой-нибудь роман о любви, подскажите!” Можно отмахнуться – восьмой класс, какая любовь, иди уроки учи! Нет, мне надо ему сказать, что прочесть. Он же через себя переступил, пришел сказать о самом важном. А у меня в моей учительской башке только школьная программа сидит. Но ему надо помочь. Вот что бы вы посоветовали?
РГ: Бунина, может?
Волков: Для 8-го класса Бунин? Сложновато. Я вот не нашел ничего лучше, как назвать ему книжку американского писателя Эрика Сигала “История любви”. Причем как бы заговорщицки ему сообщил: “Книжка и фильм по ней появились ровно в тот год, когда я сам родился, – и произвели фурор. ” Наврал, конечно, но сработало.
РГ: О каких литературных произведениях труднее всего рассказывать в классе?
Волков: Об очень многих. Вот взять, например, “Кому на Руси жить хорошо”. Это 10-й класс. Далекая от детей, непонятная жизнь. Но я придумал, что делать с этим произведением. Дело в том, что Некрасов предпринял гениальную вещь – он сделал социологический опрос в стране, в которой никогда еще раньше ничего подобного не было. Ведь что делают семь мужиков? У них нет микрофона, зато есть ведро водки. Они идут по стране и каждого, кто им встречается, спрашивают: как живешь, что думаешь о жизни, тебе хорошо или плохо? Главное – говори, как можешь и что чувствуешь, но – говори!
Подобное я сам пережил во время перестройки, когда к нам на общешкольное собрание прислали какого-то третьего секретаря обкома комсомола. Уже начиналась перестройка, ускорение, появились новые формы работы, более свободным стало телевидение. И мы воспользовались ходом телевизионщиков. Взяли два микрофона на длинных шнурах и спросили у зала – нужен нам комсомол или нет? И спустились с микрофонами в зал. Человек у микрофона не может отвертеться, он говорит правду, и зал взорвался! Все стали говорить “нам комсомол нужен только для того, чтобы поступить в институт” и спрашивать – “куда идут взносы?”, “если все мы в первых рядах и все – комсомольцы, то кто в последних?” Третий секретарь позеленел. И все это я рассказываю на уроке детям.
У Некрасова мужики сначала хотели спросить попа, помещика, купца, министра, царя, но поговорили с попом – и выбрали другой маршрут. Пошли к несчастным, таким же крестьянам, как и они сами. Почему? Да потому что поп, который им рассказал о себе, оказался не таким, каким они его представляли со стороны. Здесь можно детям показать, что явление имеет разные грани и на них можно смотреть с разных точек зрения. Вот о чем Некрасов. А не только об отмене крепостного права. Книга эта о человеке и мире. Если удается вызвать эту искру с любым произведением – ура!
РГ: Ученики успевают читать то, что предусмотрено программой?
Волков: Стараются успеть. Но сейчас им все труднее и труднее. Вернусь к проекту стандартов. Создается впечатление, что взрослые, которые его написали, тоже устали биться с подростками и договорились: давайте, чтобы нам было полегче, опустим планку, мы так устали, что уже не можем их заставлять учиться. Каждый раз, подходя к новому произведению большого объема, я понимаю, что сейчас будет трудно всем. Может, фрагментик взять? Но мы же не имеем права этого делать! Одна из питерских учительниц верно заметила, что все нынешние достижения по поддержанию образовательной планки – это личные достижения педагога, а не достижения системы. Например, сейчас можно не учить детей писать сочинения, потому что на ЕГЭ это не требуется.
РГ: Наверно, кто-то из педагогов и не учит.
Волков: Я как-то подсчитал, что две недели в год трачу на проверку сочинений. У меня вообще-то есть чем заполнить это время.
РГ: В программе теперь есть Солженицын. Современные дети его осилят?
Волков: Понятно, что осилят немногие. И понятно, что не прочтут, как не читали многие. Но два или три урока, которые отведены на это произведение, позволят закрепить тему и что-то прочесть вслух. И я бы рекомендовал учителям читать “Архипелаг Гулаг” вслух на уроке. И в том, что кто-то после таких уроков прочтет всю книгу – не сомневаюсь.
РГ: А на лето список для чтения даете?
Волков: Конечно. Понимаю, что все книги из него они не прочитают. Но я считаю, пусть прочитают меньше произведений, но сделают это осмысленно. Курс литературы в школе, безусловно, надо разгружать. Но как – очень болезненный вопрос. Кого исключить? Тургенева, Островского, Гончарова? У меня нет ответа.
РГ: Известный педагог-гуманист Шалва Амонашвили как-то сказал: если тебе встретился хотя бы один настоящий учитель, то это уже очень много. Вам такие встречались?
Волков: Да, и не один. В этом мне очень повезло.
РГ: Кто-нибудь из ваших учеников стал филологом?
Волков: В филологи почти никто не пошел, но учителями некоторые стали. У меня нет цели, чтобы они были филологами, пусть будут хорошими людьми. Так случилось, что в какой-то момент я тяжело заболел и в полной мере ощутил, с каким количеством людей на Земле я связан. Потому что эти люди узнавали, что со мной приключилось, и присылали письма поддержки. Прямо на конверте писали год и выпуск. Десятки человек из разных уголков Земли. Я испытал одно из самых сильных потрясений в жизни.
Источники:
https://www.eurekanet.ru/ewww/promo/25006.html
https://www.psychologies.ru/articles/sergey-volkov-delayte-to-chto-vam-ne-nujno/
https://rg.ru/2011/03/15/volkov.html
